— Но времена изменчивы, — отвечал Никита. — А подвиг Шмидта ради революции уже затмевает бесподобное мужество Дюпти-Туара во славу короля Франции.
Коковцеву спорить с Никитой не хотелось.
— Спрячь своего героя и никому не показывай, иначе вылетишь с флота, как пробка из бутылки шампанского.
Под окнами ресторана расположились старые еврейские музыканты, они дружно вскинули смычки над потертыми скрипками. Никита сообщил отцу, что по доброй воле просил командование отправить его для служения на мониторах или канонерках Амурской флотилии… Смычки разом упали на печальные струны:
Прощай, моя Одесса,
веселый Карантин,
нас завтра отсылают
на остров Сахалин…
Для Коковцева это был удар — страшный, непоправимый.
— Ты соображал ли, когда сделал это?
Его сын, которого ожидала такая блистательная карьера, и вдруг избирает для себя… Амур?
— Ты полез туда, куда других на аркане не затащить.
— Наверное, потому и полез, что другие не хотят… О чем спорим, папа? Я не вижу повода для твоих огорчений.
— Ты, балбес, газеты читаешь? — спросил его папа.
— Читаю.
— Но о том, что в Китае сейчас чума, слышал?
— Извещен. Немало.
— Тебе в барак захотелось? Или не знаешь, что офицеры, попав на Амур, бегут куда глаза глядят? Они считают себя на положении ссыльных. Флотилию и комплектуют из шулеров и пьяниц. А матросня — сплошь бунтари и революционеры!
Никита Коковцев спокойно отвечал:
— Зима там длинная, есть время для размышлений.
— Размышлять надо было раньше, а не тогда, когда твоим мониторам дровишек не хватит. Там и баб-то нет — одни шлюхи!
— Зато начальства там меньше, — договорил Никита.
Владимир Васильевич велел лакею заплатить музыкантам:
— Не могу слышать их тоску по Сахалину! — Озлоблясь на сына, он резал болонские колбаски, из-под ножа прыснуло янтарным жиром на брюки. Наконец ему показалось, что он нашел убедительный довод. — Как ты мог? — упрекнул он сына. — Оставил больную маму… ради чего? Ради этой дровяной флотилии?
— А ты, — резко ответил ему Никита, — оставил нашу мамочку… ради чего? Извини. Не хочу божий дар путать с яичницей.
Намек на отношения с Ивоной не образумил Коковцева:
— Вернись на Балтику… хотя бы ради мамы!
— Почему бы не вернуться и тебе… ради мамы?
— Ты приехал в Одессу изгадить мне настроение?
— Я приехал проститься перед отбытием на Амур…
И они простились. Вернувшись в гостиницу, Коковцев не мог скрыть от Ивоны своего душевного надрыва:
— Он уехал, и мы расстались подобно тому, как в Носи-Бе я простился с Гогою — навсегда… Если в этом и есть Божье провидение, то — кто виноват? Неужели я?
Ивона, лежа в постели, сосредоточенно жевала виноград. Красный сок пролился из угла ее мягких и дряблых губ, словно струйка крови. Додумав что-то свое, она откинула край одеяла, обнажив пухлые ноги в сиреневых чулках.
— Ну, и что? — спросила она, подзывая его…
— С тобою я снова стал мичманом… слышишь?
— Адмиралом! — отвечала она, не раскрывая глаз. — Это твой глупый сын сделался мичманом…
* * *
Так прошло два мучительных года, которые Коковцев хотел бы вычеркнуть из своей жизни, чтобы не вспоминать их потом. Унизительное положение закончилось для него в 1912 году, и тому были причины политического порядка… Европа ощутила признаки будущей грозы. Балканские войны стали неприятным откровением для официального Петербурга, который с удивлением обнаружил, что Балканы не управляемы Россией, а интересы южных славян не всегда совпадают с русскими. Попахивало порохом и на Дальнем Востоке: революционный переворот в Китае превратил «Небесную империю» в «Срединную республику». С русского берега Амура уже не раз наблюдали тучи пыли, в которых утопала китайская регулярная пехота, а русские люди, свившие семейные гнезда в этом краю, уповали исключительно на защиту моряков Амурской флотилии… В этом году Россия стала забрасывать верфи срочными заказами на новые крейсера, эскадренные миноносцы и подводные лодки.
Коковцев нашел в себе мужество заявить Ивоне:
— Теперь самое время вернуться тебе в Париж.
Он слышал ее ровное, невозмутимое дыхание:
— А как ты вернешься к своей старой жене?
— Адмиралтейство отзывает меня из отставки, а со старой женой всегда разобраться легче, нежели с молодою…
Коковцев снова потребовался флоту, нуждавшемуся в опытных минерах. Плечи его опять ощутили внушительную весомость эполет, и, когда он тронулся в Петербург, с ним поехала и очаровательная Ивона. За окном вагона пролетала черная украинская ночь, изредка освещаемая снопами искр, отбрасываемых назад из трубы локомотива. Коковцев размышлял — как примут его сейчас люди, утопающие в глубоких креслах министерства, движением бровей внушающие ужас и повиновение в робкие душеньки нижестоящих…
* * *
Петербург заливали дожди. От вокзала коляски развезли их в разные стороны: Ивоне надо на Английскую набережную, а ему давно пора вернуться на родное пепелище Кронверкского. Ольга Викторовна, кажется, уже смирилась со своей нелегкою долей и потому встретила мужа как… гостя:
— Ты надолго ли, Владечка?
— Прости. Я виноват…
Было странно и жутко слышать ее горький смех:
— Ты как собака сейчас.
— Да. Как собака. Прости.
— Не прощу. Даже собаке…
Ольга Викторовна велела горничной поторопить кухарку с обедом. За столом он пожалел ее иссохшие ручки, ее седые волосы, собранные в пучок на затылке. Он сказал:
— Мне очень стыдно, что так случилось…
— Стоит ли вспоминать об этой непристойной фон-даме, которой я от чистого сердца желаю угодить под трамвай.
Вместе они перечитали письма Никиты с Амура. Он писал, что Морское собрание в Сретенске напоминает буфет захудалой станции — со стаканами помоев, вместо чая, водкой и бутербродами с сыром. В библиотеке Благовещенска можно прочесть «новейшие» указания к стрельбе от 1853 года и определению координат по способу Сомнера, хотя корабли давно определяются в море по способу Сенг-Иллера. Это рассмешило Коковцева!
— Никита всегда был идеалистом, — сказала жена, оправдывая сына во всем. — Он не считает, как другие офицеры, что его репутация подмочена амурскими волнами.
— Уже лейтенант! Быстро он пошагал. А вот что будет со мною, еще не знаю. Хотелось бы заполучить минную дивизию.
— Подумай о себе. Разве теперь способен ты сутками торчать на мостике эсминца, под дождем и снегом? Ты все время забываешь, что тебе уже на шестой десяток.