Под вечер я выпила «Гримбергена» [19] , готовясь насытиться сутью многочисленных посланий, которые приберегла «на закуску». Я наслаждалась вернувшимся аппетитом. Эпистолярный голод – это искусство, и я, смею сказать, овладела им в совершенстве.
На следующий день произошло несколько событий планетарного масштаба, о которых молчали газеты. Писали они, и не без оснований, о пандемии: пресса предпочитает освещать эффекты, а не свои исконные темы. Эпидемия и впрямь свирепствовала, но успех приходит к тому, кто рискует красиво, с размахом.
Жизнь вновь пошла своим парижским чередом. В царствование Людовика XIV была написана «Принцесса Клевская» – абсолют утонченности вопреки абсолютной власти. Эта книга рассказывает историю, которая будто бы произошла ста двадцатью годами раньше. Никто больше не замечает столь колоссального разрыва эпох. Это головокружение, едва ощутимое, – признак того, что перед вами шедевр. Китайцам, живущим во Франции, он не более чужд, чем мне. Я не устаю восхищаться этой страной, самой что ни на есть страной «Принцессы Клевской».
Я подсчитала, что Мелвин Мэппл получит мое письмо 4 мая. И выбросила его из головы. Только так и надо поступать. Если будешь мысленно следовать за письмом в его пути, на том или ином этапе оно не дойдет по назначению. Пусть адресат сам делает свое дело. Опыт учит нас, что ни одно послание не бывает получено и прочитано так, как мы это себе представляем, – так стоит ли вообще представлять?
Я начала писать письма гораздо раньше, чем книги, и вряд ли стала бы писателем – во всяком случае, тем писателем, что я есть, – если бы не упражнялась так долго и усердно в эпистолярном жанре. С шестилетнего возраста я, под надзором родителей, писала по письму в неделю моему деду со стороны матери, жившему в Бельгии, которого я никогда в глаза не видела. Мои старшие брат и сестра отбывали ту же повинность. Нам полагалось исписать каждому по листу А4 на адрес этого господина. Он отвечал – тоже по странице каждому. «Расскажи, как у тебя дела в школе», – предлагала мама. «Ему это неинтересно», – возражала я. «Это смотря как ты изложишь», – поучала она.
Я всю голову сломала над этими письмами. Сущий кошмар, хуже домашних заданий. Пустоту белой бумаги я должна была заполнить строчками, которые могли бы заинтересовать далекого пращура. В первый и последний раз в этом возрасте я познала страх чистого листа, но длился он все годы детства, а значит – века.
«Комментируй то, что он пишет тебе», – посоветовала однажды мама, видя, как я маюсь. Комментировать – значило описать своими словами чужие слова. Если вдуматься, именно это и делал мой дед: его послания комментировали мои. Умно. Я последовала его примеру. Мои письма комментировали его комментарии. И так далее. Диалог получался своеобразный, причудливый, но не лишенный интереса. Тогда я поняла суть эпистолярного жанра: это текст, предназначенный другому. Романы, поэмы и прочее – тексты, в которые другой может войти или не войти. Письмо же без этого другого просто не существует, его цель и смысл – явление адресата.
Не всякий, кто написал книгу, – писатель; точно так же не всякий, кто пишет письма, – мастер эпистолярного жанра. Я часто получаю послания, в которых мой адресат забыл, а то и вовсе не знал, что обращается ко мне или вообще к кому-то. Это не письма. Или, допустим, я пишу кому-то письмо, и этот кто-то мне отвечает – но это не ответ, и не в том дело, что я задала вопрос, просто ничто в его письме не говорит о том, что он прочел мое. И это тоже не письмо.
Конечно, это, как музыкальный слух, не каждому дано; однако научиться этому можно, и многим такая наука пошла бы на пользу.
* * *
Дорогая Амели Нотомб,
Спасибо за Ваше теплое письмо от 30 апреля. Шахерезада поживает хорошо, за нее не беспокойтесь. Я не рассказываю Вам больше о ней только потому, что тут все без перемен.
Мы получили весточки от наших солдат, которые вернулись на родину два месяца назад. Новости невеселые. Все недуги, психологические и физические, которыми они страдали здесь, не только не прошли, а, наоборот, усугубились. Врачи, которые их сейчас наблюдают, говорят о реадаптации – они употребили бы то же самое слово, выйди мы из тюрьмы. И, говорят, после отсидки реадаптируются лучше. Бывшие зэки и те не чувствуют себя настолько чужими среди обычных людей, как мы теперь.
Дураков нет, никто не хочет назад в Ирак, но ребята говорят, что в США им теперь тоже не жизнь. Беда только, что больше податься некуда. Впрочем, дело ведь не в том, где жить. Они говорят, что не знают, как жить, просто разучились. Шесть лет войны перечеркнули все, что было до нее. Я их понимаю.
Я, кажется, уже не раз писал Вам, что хочу вернуться в Америку. Теперь я сообразил, что говорил это раньше, как само собой разумеющееся, не давая себе труда задуматься. Что, собственно, ждет меня на родине? Ничего и никто, кроме разве что армии. Мои родители стыдятся меня. Я растерял всех прежних друзей – если считать, что нищую братию связывает дружба, достойная так называться. И не забывайте маленькую деталь – мой вес. Кому захочется встречаться со старыми знакомыми, прибавив 130 кило? 130 кило! Если бы я весил столько, уже был бы толстяком. А ведь я вешу не 130 кило – я разбух на 130 кило! Как будто меня теперь трое.
Я создал семью. Мы с Шахерезадой обзавелись ребенком. Это было бы чудесно, если бы семья не состояла из меня одного. Привет, ребята, познакомьтесь с моей женой и чадом, они так хорошо во мне угрелись, поэтому вы не сможете ими полюбоваться, я предпочитаю держать их при себе, ближе к телу: оно душевнее, да и легче защитить их и прокормить, что вас удивляет, не понимаю, женщины же кормят детей грудью, а я вот решил обеспечить свою семью питанием изнутри.
Короче, я впервые понял, что домой мне не хочется. Здесь невыносимо, но все же какая-никакая жизнь и люди кругом. А главное – в Ираке знают, кто я. Я не хочу видеть выражение лиц моих родителей при встрече, не хочу слышать, что они скажут.
Мое спасение – все тот же арт-проект. Передать не могу, как я Вам благодарен. Это единственное, что осталось во мне достойного. Как Вы думаете, мои отец и мать поймут? Ладно, этим вопросом и заморачиваться не стоит. Художником становятся не в угоду родителям. И все же эти мысли не дают мне покоя.
Я боюсь, они посмеются надо мной. Будь у меня деньги или что-нибудь в этом роде, я бы не чувствовал себя таким смешным. Вы недавно побывали в Соединенных Штатах, не встречали ли Вы там людей, которые могли бы мне помочь? Может быть, Вы знаете какую-нибудь художественную галерею в Нью-Йорке или Филадельфии? Или влиятельного журналиста из «Нью-Йорк таймс»? Извините, что гружу Вас этим. Мне просто не к кому больше обратиться.
Искренне Ваш
Мелвин Мэппл
Багдад, 4/05/2009
Я закатила глаза к небу. Солдат был ни больше ни меньше 2500-м, кто вообразил, будто у меня обширные связи на мировом уровне и во всех областях. Не счесть, сколько людей видят во мне доброго ангела, который сможет ввести их в самые закрытые круги и познакомить с самыми недоступными особами. Как-то мне написала одна монашка из Бельгии: она, видите ли, хотела встретиться с Брижит Бардо! Мало того, что ей казалось совершенно естественным попросить об этом, вдобавок для нее само собой разумелось, что помочь ей в осуществлении ее мечты могу именно я. (Я и до этого получала письма от разных людей, просивших свести их с Амели Моресмо [20] , Шарон Стоун и Жан-Мишелем Жарром [21] . Хотелось бы мне понять, с какой стати.)