Каждый человек – страна. Это чудесно, что их так много и что постоянное движение суши сталкивает между собой все новые и новые острова. Но если эта тектоника невзначай прибивает к вашему берегу незнакомую территорию, первой реакцией по определению бывает враждебность. И в этой ситуации есть только две возможности: война или дипломатия.
Я склонна отдавать предпочтение второй. Но сейчас не знала, было ли таковым мое последнее письмо Мелвину. Желание отправить его пересилило: реакция адресата скажет мне все о моем послании.
Дипломатическое письмо – это плеоназм. Слово «дипломатия» происходит от греческого «диплома», что означает «сложенный вдвое лист бумаги» – а ведь это и есть письмо. Дипломатия началась с переписки. И впрямь, на бумаге можно изложить все что угодно самым вежливым образом. Неудивительно, что два этих занятия издревле идут рука об руку: дипломат ведет обширную переписку, а эпистолярный жанр, как правило, по определению дипломатичен.
Более чем любой другой текст, письмо обращается непосредственно к читателю. Я ждала ответа от моего читателя со смутной тревогой. Странным образом в ней не было нетерпения: не приди письмо вообще, это тоже был бы ответ.
Устав от бурной французской жизни, я позволила себе неделю отдыха в Бельгии. На семь дней мне была дарована несказанная роскошь: абсолютный эпистолярный ноль. В переписке, как и во всем остальном, изобилие столь же невыносимо, сколь и недостаток. Мне слишком хорошо знакомы обе эти крайности. Наверное, я все же предпочитаю изобилие, как оно ни тяжко. Отсутствие писем, бывшее уделом моего долгого отрочества, обдает таким холодом и одиночеством, что впору почувствовать себя зачумленной, и это ужасно. Изобилие же подобно пруду с пираньями, которые так и норовят оторвать от вас каждая по куску. Золотая середина – это, должно быть, прекрасно, но для меня, увы, terra incognita.
Зайдя в тупик, я не нашла иного выхода, кроме бегства. Была в этом хорошая сторона, ибо на несколько дней мне выпало счастье, большинству людей неведомое: радость не получать писем и упоение их не писать.
Это весьма своеобразна я благодать, когда какой-то бес постоянно нашептывает тебе: «Ты не вскрываешь конверт весом в тонну, ты не выводишь на бумаге слова “Дорогой такой-то”, ты выпала из обращения…» Этот повторяющийся в голове рефрен десятикратно приумножает удовольствие.
Все хорошее когда-нибудь кончается. 29 апреля я выехала поездом в Париж и 30-го вернулась к своему письменному столу. Его почти не было видно под грудой больших и маленьких конвертов.
Сделав глубокий вдох, я села. Чтобы отразить натиск вражьей силы, у меня есть своя метода: я начинаю с сортировки. Отделяю незнакомых отправителей от знакомых, а их, в свою очередь, раскладываю на две кучки: налево тех, кого всегда приятно читать, направо тех, кого знаю как зануд. Последние неизменно присылают огромные пакеты. Повторюсь, это закон природы: желанное письмо всегда слишком коротко, нежеланное же чересчур длинно. Это, впрочем, справедливо на всех уровнях: изысканные деликатесы не переполняют тарелки, коллекционные вина дегустируются по капельке, вожделенные создания хрупки, а самая желанная встреча – тет-а-тет.
Правило это столь незыблемо, что нечего и пытаться его изменить. Сколько раз просила я симпатичных мне, но не в меру многословных корреспондентов не посылать больше одного листка recto verso? Сколько раз объясняла, что увижу их тогда в наиболее выгодном свете?
Увы, после двух-трех посланий, в которых они любезно учитывали мое пожелание, неизбежно вновь появлялись излишки: сначала прилагалась открыточка, потом – дополнительная страничка, и наконец все те же привычные для них двойные бутерброды, превращающие конверт в промасленный сверток для пикника. Формат, как и стиль, отражает личность человека, и никто над этим не властен.
Не властна и я, но решительно предпочитаю умеренность эпистолярной обжираловке. С нее я и начинаю, пробегая взглядом послания, чтобы понять, удастся ли их прочесть, не заработав несварения. А напоследок приберегаю письма, которые только и достойны так называться, то есть короткие.
В тот день, 30 апреля, сортируя почту, я сразу узнала конверт из Ирака. Я не забыла Мелвина Мэппла, но всю прошедшую неделю он не входил в число моих первоочередных забот. Я вновь ощутила ту смесь радости и уныния, которую он вызывал у меня. Верная своей методе, я сначала вскрыла все конверты ножницами. Это заняло час. Письмо американского солдата я прочла в первую очередь:
Дорогая Амели Нотомб,
Спасибо за Ваше письмо, оно просто окрылило меня. Вы не только меня поняли – Вы еще и подали мне гениальную идею. Как жаль, что я не написал Вам сразу по прибытии в Багдад! Я запечатлел бы на фотографиях, как набираю вес, так сказать, с азов, и мой «дневник ожирения» был бы тогда не в пример нагляднее. Но Вы правы, еще не поздно начать: у меня есть несколько снимков поры моих 55 кг и более поздних – 80 кг, так что какая-никакая динамика будет налицо. Теперь благодаря Вам я радуюсь, вставая утром на весы: не проходит дня, чтобы я не поправился. Конечно, бывают дни удачные и не очень: иногда я прибавляю жалкие сто граммов, а иногда целый килограмм за двадцать четыре часа, и это не может не радовать.
В Вашем письме Вы как будто извинялись, предлагая мне записывать все, что я ем, – и напрасно. Отныне я сажусь за стол с блокнотом, и Вы не представляете, как мне нравится заносить в него все мое меню. Ребята в курсе и помогают мне, что немаловажно, потому что всегда забудешь какую-нибудь мелочь вроде пакетика чипсов или орешков. Этот арт-проект стал нашим общим детищем, а я – не только своим творчеством, но и творчеством моих боевых друзей. Они подбадривают меня, чтобы ел побольше, фотографируют. Я опасался, что у меня украдут идею, что всем жирным захочется завести такие же дневники, но напрасно: их это не привлекает. У них нет эстетических замыслов, но от моего они тащатся. Меня теперь зовут Боди-Артом. С ума сойти, до чего здорово.
Я не скрывал, что идея Ваша, и это всех впечатлило. Кому кроме Вас это могло прийти в голову? Тут надо быть не просто писателем, надо быть Вами. Знаете, я много в жизни читал, можно сказать, накоротке знаком с массой авторов, одолев их полные собрания сочинений, и могу Вас заверить: до такого могла додуматься только Амели Нотомб.
Спасибо Вам. Ваше последнее письмо помогло мне найти смысл жизни. Мне кажется, такова должна быть цель каждого писателя. Вы как никто достойны этого прекрасного ремесла. Когда я в своем письме назвал ожирение своим творчеством, я ожидал, что Вы посмеетесь надо мной. А Вы и не подумали – более того, Вы подарили мне возможность воплотить в жизнь и разделить с другими мою мечту. Не будь этого дневника, вести который посоветовали мне Вы, кому я смог бы объяснить свою художественную концепцию?
Это особенно важно потому, что мое искусство имеет политическую значимость. Мой жир возник не сам по себе, так отразилась в моем теле армейская служба: пусть мир увидит во всей красе беспрецедентный ужас этой войны. Ожирение красноречиво: мой объем дает представление о масштабах человеческих потерь с той и с другой стороны. Говорит оно и о том, как мала вероятность возвращения хотя бы к подобию нормальной жизни: если и возможно сбросить больше 100 кг, как бесконечно много времени это займет и каких нечеловеческих усилий потребует! И что будет, если согнать весь этот жир? Кожа, наверное, обвиснет складками, как у дряхлого старика. Я не говорю уже о неизбежных рецидивах, ведь столь тяжкая зависимость вряд ли излечима.