– Эй, люди! – крикнул, приближаясь, Мал. – Чего собрались? Хотите без князя своего потешиться с ведьмой? А ведь мне ее везут... О, да это никак мой кудесник Малкиня вернулся!
Мал пьяно заулыбался, полез к Малкине обниматься.
– Позже, князь, позже, – проговорил волхв, выскальзывая из хмельных объятий Мала. – Погоди. Сперва дело закончить надо. Вели ведьму схоронить от людских глаз, пока суда над ней не учинили.
– Да какой еще суд, во имя лешего! – потряс кулаками Мал. – Камнями ее, окаянную, побить! Сжечь на медленном огне, на кол посадить! Ух!..
Князь теперь громко кричал, размахивал руками, пока не стал заваливаться. Один из волынян успел поддержать его, засмеялся, поправляя князю съехавшую на затылок высокую соболью шапку. Толпа вокруг тоже разошлась: стала кричать, потрясая кулаками и требуя немедленной казни. Малкине пришлось приложить немало сил, чтобы втолковать князю, что он голова и судья, что должен действовать согласно покону и по Правде [117] древлянской, а не поощрять самоуправство. Видел, что Малу трудно вникнуть в смысл его слов. Тогда Малкиня и поведал ему, что пленную ведьму доставили волхвы, которые служат Маланичу. Уж не ловушка ли это? Не коварный ли замысел кудесников?
Слава богам, Мал, стал что-то соображать. Смахивал с лица прилипавшие снежинки, моргал, озирался.
– Думаешь, опять что-то удумали чародеи?
– Всяко может быть. А вот с казнью ведьмы спешить не стоит. Мало ли что они нашлют на тебя, когда ты не ждешь напасти. Прикажи лучше верным кметям убрать ведьму с глаз толпы, пока не растерзали ее, а сам пошли людей за теми волхвами. Может, и настигнем их, ведь только что удалились. Ну, а там решим, как с чародейкой быть.
Малкиня перевел дыхание, оглянулся на угрожающе сходившуюся вокруг саней с ведьмой толпу и почти тряхнул князя.
– Делай, что говорю!
Будь Мал в трезвом уме, сказалась бы волхву-советнику подобная дерзость, а так князь только голову в плечи втянул от неожиданности. И послушно велел стражникам везти ведьму прочь да бросить в яму. Толпа еще роптала недовольно, но служилые люди уже выполняли приказ. Малкиня только проследил, чтобы они не позволили волновавшемуся люду разбушеваться. Но дело было еще не окончено. И об этом Малкиня думал все то время, пока сидел на княжеском пиру, пока наблюдал, как пьют и веселятся князь с волынянами, пока по просьбе Мала Малкиня тешил гостей, угадывая их мысли, – глупость какая! Пировавшие сейчас только и думали об удовольствиях, никак не о заключении договора. Князь же все похвалялся перед ними, какое зрелище он устроит для дорогих гостей, когда ведьму-супостатку обольют смолой да сожгут на костре, чтобы и пепла от нее, проклятой, не осталось. Все это время Малкиня оставался при нем, усталый и настороженный, измученный подозрениями и догадками. И только когда князь выпустил, наконец, его руку из своей вялой ладони и, откинувшись на покрытую мехом спинку кресла, захрапел, – только тогда Малкиня смог покинуть людную палату, выйти через боковой переход из терема и отправиться туда, где за срубными постройками находились порубы – ямы-узилища для головников.
На дворе смеркалось. Под ногами волхва поскрипывал снег, подмораживало, дул холодный ветер. В потемках трудно было что-либо разглядеть, да и звуки затихали, только слышалось легкое шуршание сухого крупчатого снега, подгоняемого ветром. Однако там, где располагался поруб, под навесом светился фонарь, виднелись темные силуэты людей. Малкиня, подойдя незаметно, даже различил голоса:
– А не боязно тебе к ней спускаться, молодец? Все-таки чародейка.
В ответ прозвучал молодой довольный смех.
– А я подомну ее под себя, как бабу обычную, – и нет в ней больше никакого чародейства!
Еще один незнакомый голос подтвердил:
– Мокей у нас страсть как охоч до ее тела. Мы-то все ее ярили, как положено, а он и начинал, и последний разок за ним всегда оставался. Ну, а вы, соколики, не спускали ли еще семя в лоно нашей чародейки? Ей без этого никак нельзя. Про то сами волхвы говорили.
Снова смех, который, однако, тут же оборвался, когда около сруба возник высокий силуэт княжьего волхва в черной накидке. Стражи поспешили поклониться, да и чужие, трое их, было, тоже сняли шапки.
– Белее могучий в помощь тебе, служитель.
Малкиня оглядел их при свете фонаря. Обычные древлянские мужики в ушастых шапках, в валенках и шубках, подпоясанных кушаками. Тот, что помоложе, безбородый, даже улыбнулся волхву приветливо, сверкнув ровными красивыми зубами. Но волхв никак не отозвался ни на приветствие, ни на улыбку.
– Пошто чужие подле темницы? – повернулся он к охранникам. – Когда это было, чтоб чужаки в тереме Искоростеня допоздна оставались?
– Так ведь это... – начал один из кметей-охранников. – Это же те, которые и привезли супостатку. Теперь вот следят, как с полонянкой их поступят.
А безбородый даже шагнул к Малкине, сказал:
– Ты, божий человек, сам понимать должен, что ведьму без энтого дела оставлять нельзя. Иначе сила ее... Знаешь, какова ее сила? И мертвяков поднять может, и упырей натравить, и мор напустить на скотину ей раз плюнуть. Так что надо ярить ее постоянно, пока она совсем не обессилеет.
Малкиня почти не слушал его.
– Вас уже одарили за ведьму? Вот и отправляйтесь теперь восвояси. А хотите на казнь поглядеть, так надо в самом Искоростене найти, у кого на постой определиться, а не устраиваться в княжеском тереме. Вам же, – повернулся он к охранникам, – вам надо следить, чтобы никто чужой к порубам не подходил. Иначе придется подыскать на ваше место более радивых, а вас услать нести службу на дальние выселки.
Служилые кмети сразу засуетились, замахали на пришлых руками: мол, идите, без вас управимся. Малкиня же, после того как чужаки удалились, велел зажечь ему от лучины еще один фонарь и спустить в поруб к ведьме лестницу. Ибо он, волхв, сам хочет допросить ведьму и разобраться, почему она творила беззакония и кто ее прислал в древлянскую землю.
Ему повиновались. Откинули тяжелую ляду на выступавшем на локоть [118] над землей порубе, спустили сходни – шест с перекладинами. Малкиня с фонарем в руке уже начал спускаться, но на миг замер, словно не решаясь оказаться один на один с супостаткой. Кто бы она ни была, но он чувствовал то, чего не могли уловить другие. То, что шло от нее... То, что пугало. Даже виски заломило от исходившей от пленницы мощной волны ненависти, звериной ярости. Она была внизу, во тьме поруба, но уже понимала, что к ней спускаются, и вновь ждала унижений и мук, но ничего не могла поделать – только ненавидела. Однако то, что кипело в ней, была даже не ненависть, а слепая животная ярость, исходящая от издающего шипение и рычащего существа. Малкиню даже пот прошиб. Он не ведал – к человеку ли идет? Могло ли то существо внизу быть, как он подозревал, его Малфридой? Зачем он вообще вмешивается? Ведь колдунья, насылающая на людей нежить и губящая скот, не заслуживает ничего, кроме кары. Будь она даже Малфридой, – Малфридой, которая когда-то так любила веселые игры, солнечный свет и вольный воздух, любила и его самого... Его или то, чем они тогда занимались в любовном угаре, в пылу жаркой Ярилиной страсти...