Перекладины шеста чуть поскрипывали, когда волхв продолжил спуск. Фонарь в его руке скупо освещал бревенчатые стены, покрытые ледяной коркой с участками снега. Снизу шел глухой вой, от которого у волхва мороз пополз по коже. Казалось, будто оказавшаяся здесь чародейка была готова уничтожить его раздиравшей ее нелюдской ненавистью.
Наконец он достиг дна и увидел полунагое тело ведьмы в углу. Ее длинные голые ноги спрятаны в ворохе холодной лежалой соломы, однако мешок с головы уже снят, спутанные, перемешанные с соломой волосы падают на лицо, почти закрывая его. Она сидела, отвернувшись, а когда Малкиня поднял фонарь, посветив, только сильнее прижалась к стене. Его опять оглушило исходившей от пленницы чудовищной злобой. Он отшатнулся, попятился, касаясь рукой сырой бревенчатой стены. И тут она произнесла:
– Что, тоже Удова страсть взыграла, тела моего захотелось?
Голос ее, хриплый, словно сорванный, звучал так тяжело, будто слова давались ей через силу. Но все же он узнал его. Медленно наклонился, отвел рукой волосы с лица. Она. И сердце волхва, дрогнув, словно остановилось на миг. Показалось, что сейчас он задохнется, умрет. Невозможно было узнать в этой измученной, поруганной и избитой женщине жизнерадостную, свободолюбивую чародейку... Грязное отекшее лицо со следами побоев, синяки вокруг глаз, колтун в темной гриве волос. И это глухое подвывание, рык вместо мыслей... Удивительно, что она вообще заговорила.
– Малфрида, – негромко окликнул ее Малкиня. – Малфрида, ты ли это?
Она лишь сильнее вжалась в угол, поджала ноги, шурша соломой. Головы так и не повернула. А потом он ощутил в ней что-то человеческое. Жуткий стыд. Хотя бы это...
– Погляди на меня, Малфрида. Это я, Малк. Помнишь ли меня? Через какое-то время она хрипло произнесла:
– Ты всегда хотел меня. Вот, можешь... Как всякий. Терзаете меня... Мое тело... душу... Ненавижу!
Она рванулась, хотела отползти, и он увидел, что она прикована к стене, что на шею ей надели тесный железный обруч, к которому крепилась цепь. В полутьме цепь казалась змеей, обвившей шею молодой женщины, удерживающей ее на дне этого колодца для пленников. Она пахла грязью и еще чем-то... Семенем других мужчин.
Малкиня почувствовал дурноту. Но не от этих запахов, а оттого, что ей пришлось столько пережить. Он медленно отошел, машинально обвел взглядом темницу. Дубовая клеть, локтей двенадцать от одной стены до другой, опущенная глубоко под землю. Здесь холодно, сыро и темно. Окон нет, только там, где поруб выступал из земли, был выпилен кусок бревна для доступа воздуха, а сверху опускалась тяжелая ляда. Малкиня разглядывал все это, боясь посмотреть на ведьму... Он сам учил ее когда-то волховать. Все волхвы обучали ее, каждый своему умению. Но более всего ее учили убивать. Вот теперь она и взялась за старое. За то, к чему ее готовили.
– Зачем ты вернулась к древлянам, Малфрида? Отчего не жилось подле князя Игоря, который любил и оберегал тебя, даже лучше, чем смог бы я? Почему совершила столько злодейств, что теперь только огонь ждет тебя?
Он по-прежнему старался не глядеть на нее. Неужели она и впрямь стала лютой ведьмой, неужели потеряла ту частицу тепла, за которую он так любил ее?
Волхв опять повернулся к Малфриде. Сейчас она была жуткой: дикая, злая, терзаемая стыдом, издававшая пугающие его звуки – животное рычание, какого не бывает у людей, к которым благоволит светлый огонь Сварог [119] .
– Я не причиню тебе зла, Малфрида, – негромко произнес Малкиня. – Но мне нужно разобраться... Понять... Что в тебе еще осталось человеческого?
Она неожиданно зло хохотнула. Но он уже уловил в ней, кроме ненависти, одно человеческое чувство – обиду. Жалость к самой себе.
– А они... Они разве люди? Я помогала им. Спасала от набежчиков-степняков – они же изгнали меня. Я лечила их, снимала с них заклятия и порчу. Я даже оборотня хотела превратить в человека. А они выгнали меня, травили, издевались, хотят погубить. Нет, волхв, наверно, я больше человек, чем они!
Она умолкла, но мысли ее, как ни странно, стали спокойнее. И он смог уже лучше понимать их. Присел напротив, освещая ее скудным светом огня, горевшего за мутным бычьим пузырем, закрывавшим фонарь.
– Неужто оклеветали тебя? Неужто ты не делала того, о чем идет молва?
Она медленно подняла голову, посмотрела на него сквозь спутанные волосы.
– Кто-то другой мог и не поверить мне. Но ты... Ты видишь то, чего не ведают другие. Так смотри же!
Резко откинув исхудалыми, связанными в запястьях руками волосы от лица, она посмотрела ему прямо в глаза своими глубокими темными очами. И он начал видеть... Увидел чужой город, огонь и набег, разбегающихся с криком людей и то, как, решив спасти этих людей, она стала губить их врагов своими чарами. Но это только настроило против нее, ее изгнали... Страшная обида, решение уехать. А потом, как видение, встали освещенные солнцем древлянские леса, тихий угол, где она рассчитывала пережить время до возвращения князя... Дымка над рекой... И остроухий пес с белыми лапами... Люди, которых она лечит... Духи, с которыми играет... Хворые, улыбающиеся ей... Даже этот белозубый бритый парень промелькнул, но так светло и ясно, словно и не был он нынче ее стражем и мучителем. А еще виделся холод ночи, волколак, которому она хотела помочь. И волхвы. Все в белом, но такие темные, окрашенные в ее сознании злой силой. А с ними Маланич...
– Погоди! – отшатнулся Малкиня. – Я верю тебе, знаю, что не лжешь, но такое представить не по силам даже мне. Расскажи сама. Я друг тебе, я попытаюсь все понять. С твоих слов, а не со слов тех, кто говорит, что ты насылала на людей нежить и губила скот.
И тогда Малфрида вдруг заплакала. Малкиня не ожидал такого. Она всегда казалась ему сильной... свободной... А сейчас она дрожала и плакала только оттого, что кто-то готов ее выслушать, готов поверить.
Они проговорили долго. Малфрида рассказывала теперь почти спокойно, ее мысленные видения уточняли ему картину. Он знал, что все в ее рассказе правда, а главное, успокоился, чувствуя, что нет в ней больше прежней бессмысленной нелюдской злобы и ненависти.
– Я лечила их, – всхлипывала Малфрида, – я старалась быть им полезной. Даже сына невзлюбившего меня старосты пыталась расколдовать. Но тот же староста навел на меня волхвов. А молодец, который добивался моей любви... Мокей-вдовий сын... Он первый же возглавил травлю, мучил и насиловал меня, избивал. И никто из них не вспомнил добро, которое я им делала. Зато, с какой злостью кричали: «Ведьма, ведьма!» Уготовили мне казнь лютую... А ведь духи природные предупреждали меня: не ужиться мне среди простых смертных, рано или поздно захотят люди погубить меня. Я не верила им. Думала: если с добром приду, добро и получу. Ибо теплокровные ближе мне, чем нежить.
Малкиня странно поглядел на нее при этих словах, думая о чем-то своем, нахмурился. Малфрида же продолжала плакать, шмыгая носом и вытирая слезы связанными руками. И тут вдруг волхв сказал: