– Ну, уж, матушка! – забасил Ингельд. – Еще немного, и вы меня, точно маленького, бранить начнете.
Гордоксева подняла лицо к сыну, ласково провела ладонью по его покрытой светлой щетиной щеке.
– Маленького… Скажешь еще. По мне, Ингельдушка, так ты прямо как разбойник хазарин выглядишь, а не как дитя, которого я в муках на свет родила. Вот куда я тебя сейчас направлю, так это в баню. Иди, она сейчас как раз хорошо разогрелась, венички дубовые в кадке с квасом мокнут. Перед сговором-обручением сестрицы ты, сын мой, должен, как положено, смыть с себя всю грязь и всю кровь, чтобы никакой Кровник [67] за тобой не маячил. Я скажу девкам, пусть выгладят для тебя достойный наряд, чтобы ты княжичем смотрелся на пиру, а не степняком диким.
– А кто меня в баньке попарит? – весело оглянулся Ингельд на теремных девок, ожидавших неподалеку распоряжений. – Уж не та ли рыженькая? Ха, клянусь колесницей Даждьбога! Уж не Потвора ли это? Ишь, какой стала. Загляденье. Не похлещешь ли меня веничком, красна девица?
Девушка только засмеялась, закрываясь вышитым рукавом, а княгиня опять шлепнула сына, на этот раз по бритому затылку. Со стороны такое подтрунивание матери над воинственным княжичем выглядело не оскорбительно, а даже по-домашнему мило. Особенно когда Ингельд, хохоча, стал обнимать княгиню – огромный, загорелый, диковатого вида, но бесшабашно веселый. Однако как ни хотелось Гордоксеве еще поговорить со старшим сыном, ее ждали дела. Поэтому, когда Ингельд удалился, а к ней приблизился воевода Кудияр, на лице княгини выразилось раздражение. Правда, она тут же, смахнув это выражение, улыбнулась. Княгиня испытывала некоторую вину перед бывшим женихом. И хотя за долгие годы прошлые страсти улеглись, оставив в душе ровное дружеское чувство, Гордоксева чувствовала себя обязанной Кудияру. Потому-то, отдав последние распоряжения, отошла в сторону с воеводой. Стояла, вытирая руки вышитым передником.
– Я всегда тебе рада, хоробр, но и ты меня пойми: дочку будем сговаривать. А дел невпроворот.
– Понимаю, княгиня. И не отвлек бы тебя, если бы… Но… Как быть, не ведаю.
Видеть всегда по-деловому спокойного Кудияра таким растерянным княгине было непривычно. Она посмотрела на него внимательнее, и воевода, отводя глаза, сказал негромко:
– Со Стемидом я приехал. Здесь он, в Смоленске.
Гордоксева только заморгала длинными ресницами, глядя на Кудияра, а когда рядом возник тиун с каким-то очередным вопросом, пропустила его слова мимо ушей. Потом даже разгневалась: что это они без нее ничего решить не могут! Пусть думают сами, за что это супруг ее им платит?
Она увлекла Кудияра в тенек под ели.
– Совсем боги помутили твой разум, Кудияр! Я ведь строго-настрого тебе приказывала, чтоб ни под каким видом парень больше не возвращался в Смоленск!
Кудияр опустил голову, нахмурив брови. Его сильные руки теребили затейливую пряжку на поясе.
– Ты не бранись, сударыня княгиня, а сперва выслушай. Я-то наказ твой не забыл, однако вот что скажу: перед отъездом вызвал меня к себе Олег Вещий и властно приказал, чтобы парень непременно поехал с дружиной в Смоленск.
На побледневшем лице Гордоксевы выразилась растерянность. Глядела на Кудияра, словно не видя его, и ее золотистые глаза потемнели от напряжения. Задумавшись, она не заметила, какое тоскливое выражение мелькнуло на суровом лице бывшего жениха. Словно зарница полыхнула. Ведь Кудияр был однолюбом, после отказа Гордоксевы с другими бабами не сходился, хозяйку в дом не привел, и даже о матери Стемы никогда не заговаривал, все еще храня в душе память о той, которая сейчас стояла перед ним, – статная, величавая, с годами не утратившая привлекательности, разве что живость и непосредственность юности сменились в ней властным достоинством.
– Мысли Вещего мне мудрено осилить, – вымолвила наконец Гордоксева. – А вот то, что мужа моего приезд Стемы не обрадует… тут и к волхвам ходить не надо. Тогда, несколько лет назад, страшно разлютился он на Стему. Да и за прошедшие годы никогда не вспоминал о парне, хотя я-то знаю – не простил ему старой обиды Эгиль Золото. Я же… Пойми, только памятуя, чей сын Стема, я и выпросила для него тогда помилование. Однако… Ты уж не взыщи, Кудияр славный, но и я не жажду своего прежнего воспитанника тут видеть.
– Да скажи хотя бы, что натворил Стемид! – даже хлопнул себя по бокам обычно невозмутимый воевода Игоря. – Пойми, не из праздного любопытства спрашиваю. Как-никак, сын мне Стемка. Должен же я знать, от чего его предостеречь, когда один князь строго наказывает изгнать его, а другой так же твердо велит привезти в Смоленск. Как говорят у нас в Киеве – оказался парень между молотом и наковальней. Тревожно мне.
– И мне тревожно, – кивнула княгиня. Оглянулась на двор, где шла подготовка к пиру, и где сейчас так требовался ее хозяйский глаз, но даже интереса прежнего не возникло. И, взяв Кудияра за широкий рукав рубахи, она потянула его за ближайшие строения, желая поговорить о тайном так, чтобы никто не отвлек.
За бревенчатой стеной ближайшего сруба княгиня опустилась на завалинку, поправила сползшее на плечи покрывало.
– Сам, небось, знаешь, каков у тебя Стемка. Дерзок, шустр, самолюбив. Ты рассказывал, что ни время, ни служба в дружине Игоря его не изменили. Но я-то понимаю, что не только боги таким норовом Стему наделили. В его нраве своевольном есть и наша с Эгилем вина. Да, некогда любили мы сына твоего, Кудияр, к роду своему приблизили, за один стол с собственными детьми сажали. Жилось ему в Смоленске вольготно и безбедно. А так как парень еще и пригожим уродился, то все его любили, а у баб и девок местных он особым вниманием пользовался. Помнится, ему только тринадцать годочков стукнуло, а я его, распутника, уже из девичьей по ночам выгоняла. Но одно дело покладистые теремные девки, а другое наша княжья кровь. Светорада-то всегда к нему тепло относилась, но так, как и к братьям своим. Он же… Как вспомню, что тогда произошло… Короче, прямо скажу: подло поступил с нашим доверием Стемка, и не будь он сыном моей подруги и твоим…
– Да не томи душу, Гордоксева! Каков собой Стема, я и без тебя знаю.
– Знаешь ли? А вот послушай меня. Светораде тогда одиннадцать годочков было, когда Стема твой запер ее в конюшне да хотел снасильничать.
Кудияр промолчал, только в глазах его мелькнул настоящий испуг. Не гнев, не возмущение выходкой сына, а именно испуг. Ибо он понял, от чего тогда спасла Стему Гордоксева, вырвав кнут из руки разъяренного Эгиля, а потом отправив воспитанника к отцу в Киев. С наказом никогда не возвращаться в Смоленск…
А Гордоксева продолжала негромко:
– Не подумал тогда о малолетстве княжны сын твой. Подмял под себя, разорвал на ней рубаху. Но Светорада такой крик подняла, что конюхи выломали дверь и успели поймать Стему, когда он уже в окошко выскакивал.
– Быть такого не может!.. – только и выдохнул Кудияр. – Не мог Стема вам такого бесчестья желать! Ведь он и о тебе, и о князе Эгиле всегда только уважительно отзывался.