– Ну, уж как хочешь, так и понимай. А я бы никогда напраслину на сына подруги не навела. Да и тогда я не сразу поверила, пока не увидела дитя свое, растерзанное, заплаканное, пока не выслушала признания дочери. Говорю тебе, у княжны тогда только первое женское появляться стало, а Стеме уже пятнадцать было, сильный, здоровый уродился. По бабам бегал так, что мы с Эгилем думали его женить при первом же случае да привязать к жениному подолу. А Светорада… Она ведь души в Стеме не чаяла. Вот он, видимо, и решил, что и княжна Смоленская про него. А Светораде только одиннадцать тогда минуло…
В голосе Гордоксевы появились какие-то печальные нотки. Кудияр молчал. Что ж, любая мать затаила бы зло, а Гордоксева еще и спасла Стему. Но вряд ли забыла старую обиду, и тем более не мог забыть ее отец Светорады.
– Стема мой сын, – негромко проговорил Кудияр. – Я принял его, я успел сердцем к нему прикипеть. И я буду защищать его… Даже перед тобой и Эгилем!
Со стороны кухонь повеяло чем-то подгоревшим. Гордоксева оглянулась, словно только теперь вспомнив, где ей следует быть. Однако вопрос о неожиданном повелении Олега привезти Стему в Смоленск остался невыясненным. И княгиня только спросила, где сейчас сын Кудияра.
– Я велел ему пока не сходить с корабля, ждать наказа от меня.
Гордоксева понимающе кивнула, поправила на голове складки покрывала.
– Вот и пусть пока в стороне держится. Ни мужу, ни дочери о его появлении я говорить не стану.
– Но Олег приказал ему вечером в терем явиться, – заметил Кудияр, как-то виновато опустив голову.
Гордоксева смотрела на него с непониманием, потом протяжно вздохнула.
– Мудрено разгадать помыслы Вещего. Что ж… Если он велел, пусть Стема приходит. Но учти, Кудияр, я его в самый дальний конец столов посажу, среди уных и детских. [68] Чести для твоего сына в том немного, да только, если Эгиль и дочь моя его там не заметят, может, и обойдется все.
На том и порешили.
Солнце еще не опустилось за лесистые гряды, а пир во дворе смоленского детинца уже шел вовсю. Кухари и челядь несли на длинные столы большие подносы с зажаренными кабанами, гусями, дичью, ставили блюда, полные медвежатины, оленины, нежно золотившегося среди зелени мяса молочных поросят. По кругу ходили чаши и кубки, раздавались звуки музыки – мелодичное наигрывание рожков и сопилок, переливы гусельных струн, звон посеребренных бубенцов, удары бубнов.
Князья и самые знатные гости Эгиля восседали на галерее терема, глядя на тянувшиеся вдоль всего двора столы, слушали пение певца-гусляра, восславлявшего походы Олега.
Молодой князь Игорь, откинувшись на спинку удобного резного кресла, отодвинул от себя блюдо дичины, испеченной с яблоками. Он уже насытился так, что даже хмель не брал. Но время, когда положено напиваться, еще не пришло, пока все шло чинно: говорили здравницы за князей, поминали богов, восхваляли весь собравшийся честной люд. Все должны были понимать, что это не просто пир-братчина равных, а празднование уговора, заключенного между Киевом и Смоленском, объединения сил Днепровской Руси. Однако Игорь еще не видел невесту. Зато сидевший по правую руку от него княжич Ингельд указал молодому князю на тех женихов сестры, которым было отказано, хотя их тоже пригласили на пир.
– Видишь круглолицего хазарина, который сидит мрачнее тучи да глядит в свой кубок, словно желая увидеть там предсказание своей дальнейшей судьбы? Вот тот, с холеными усиками и длинными завитыми волосами, как принято у хазар. Так вот, эго и есть шад Овадия, сын самого кагана Муниша. На днях он уже отбудет, а пока зван на пир как дорогой гость. Я бы дал ему по шапке да прочь прогнал, отродье хазарское. Но нельзя. Отец даже дарами богатыми его одарил, чтобы не затаил обиды царевич и дальше поддерживал мир с подвластными Смоленску землями кривичей. А теперь, друже Игорь, взгляни на ромея в блестящей хламиде со сверкающей брошью на груди. Этот ведь тоже в женихах числился.
– Да ведь он стар уже! – засмеялся Игорь. – У нас говорят: седина в бороду…
– Бес в ребро, – закончил, смеясь, Ингельд. – Однако где ты видел у него бороду, Игорь? Бреется ромей, как у них в Царьграде принято. Но слышал я от брата Асмунда: мол, не явись ты, может, и сосватали бы за него сестрицу мою. Да и не стар он, моложе многих, только изнеженный сверх меры и воин из него никакой, хотя и состоит главой воинства в самом Корсуне у Понтийского моря. Зато вон тот, что подле Ольги твоей, Гуннар Хмурый, по мне, так самый заправский витязь. Вот был бы славный жених для Светорадки, да только не ровня он моей сестре, как тут ни крути.
Ингельд еще что-то говорил о варяге, но Игорь почти не слушал. Захмелев, Ингельд был болтлив, как баба-гадалка, привечающая народ: слова сыпятся, как горох, но слушать необязательно. Зато Игоря удивило, как поглядывает Ольга на Гуннара, о котором только что говорил Ингельд, – будто интерес у нее особый к нему. И отчего-то Игорю это не понравилось. Он нетерпеливо перебил словоохотливого во хмелю Ингельда:
– Сестра-то твоя где? Ты мне женихов ее все показываешь, а сама она прячется, словно чья-то жена беспутная.
Это было сказано запальчиво и зло. Злился-то Игорь на Ольгу, а гнев готов был излить на Светораду Смоленскую, которую еще не видел. Однако с таким словом Игорь явно погорячился, ибо тут не только добродушный Ингельд на него сердито глянул, но и сидевший за ним Асмунд вперед подался.
– Светорада от тебя, Игорь Киевский, никуда не денется, – молвил младший княжич. – Однако отмечу: ни один из достойных женихов Светорады не смел грубое о ней сказать, уважая ее честь и честь князя Эгиля.
– Знать, не столь и достойные они, раз всем от ворот поворот указан, – сверкнул зубами Игорь. – А мне вот перед Эгилем заискивать нет нужды. Я сам ему честь оказываю, решив с ним породниться.
Еще что-то обидное хотел бросить Игорь, но осекся, заметив внимательный взгляд Олега.
– Ты бы на хмельное меньше налегал, – заметил Вещий. – А то и не разглядишь, какая тебе удача выпала получить самую завидную невесту на Днепре.
Игорь смолчал. А потом отвлекся, наблюдая за потешающими гостей шутами-скоморохами.
На дворе уже смеркалось, и по указу Эгиля слуги зажгли установленные на шестах огромные смоляные бочки. При огнях убранство двора и веселящаяся толпа гостей выглядели особенно празднично: оживленные лица, дорогая одежда, богатая утварь на столах. Выступающие на открытом пространстве между столами скоморохи в пестрых нарядах со множеством бубенцов – прыгающие, поющие, пляшущие, представляли живое и яркое зрелище. Они говорили прибаутки, от которых гости так и покатывались со смеху. А скоморохи тут же проделывали всякие фокусы: прыгали в середину зажженного круга, подкидывали и ловили факелы, залезали друг другу на плечи, а потом все вместе падали на землю, ловко кувыркаясь, опять вскакивали и плясали.