— Не понимаю.
— Проигрышная ситуация. Выигрышной стратегии нет.
— Что значит «стратегии»? Это же просто день рождения.
Челси, когда я пытался ей объяснить, сказала то же самое. «Смотри, — говорил я, — предположим, ты всем расскажешь, когда у тебя день рождения, и ничего не происходит. Это вроде как оскорбительно».
«Или, предположим, тебе закатят вечеринку», — отозвалась тогда Челси.
«Но ты не знаешь, сделано это искренне или ты своим предыдущим сообщением пристыдил знакомых отметить дату, на которую они предпочли бы забить. Но если ты никому не скажешь, и никто не отметит твой день рождения, то причин обижаться не будет, потому что, в конце концов, никто же не знал. А если кто-нибудь все же поставит тебе выпивку, ты поймешь, что это от чистого сердца, так как никто не станет тратить силы на то, чтобы выяснить, когда же у тебя все-таки день рождения — а потом еще и отмечать его, — если только ты этим людям в самом деле небезразличен».
Конечно, Банда лучше воспринимала такие вещи. Мне не потребовалось объяснять на словах; я мог просто обратиться к КонСенсусу и расчертить таблицу результатов: «сказать / не сказать» в столбцах, «отмечали / не отмечали» в строках, неоспоримая черно-белая логика затрат и выгод в самих ячейках. Расчет был неопровержим: единственной выигрышной стратегией оставалось умолчание. Только дураки рассказывают про свои дни рождения.
Саша покосилась на меня.
— Ты это еще кому-нибудь когда-нибудь показывал?
— Конечно. Своей девушке.
Брови ее поползли вверх.
— У тебя была девушка? В натуре?
Я кивнул.
— Когда-то.
— В смысле — после того, как ты ей это показал?
— Ну… да.
— Ммм, — взгляд ее скользнул обратно к таблице результатов. — Чисто из любопытства, Сири: как она к этому отнеслась?
— Никак, на самом деле. Поначалу. Потом… долго смеялась.
— Славная женщина. Лучше меня, — Саша покачала головой. — Я бы тебя бросила тут же.
* * *
Моя еженощная прогулка вдоль по хребту корабля: восхитительный, дивный полет с единственной степенью свободы. Я проплывал сквозь люки и коридоры, раскидывал руки и кружил в ласковых циклонах вертушки. Бейтс носилась вокруг меня, отбивая отлетающий от переборок и контейнеров мячик, изгибаясь, чтобы поймать каждый крученый рикошет в кривом поле псевдотяготения. Потом ее игрушка отскочила от лестницы куда-то в сторону; майорская ругань преследовала меня сквозь игольное ушко из склепа в рубку.
Я затормозил у самого порога, остановленный звуками негромких голосов.
— Конечно, они прекрасны, — пробормотал Шпиндель. — Это же звезды.
— И, подозреваю, ты хотел бы любоваться ими не в моём обществе, — отозвалась Джеймс.
— Твой номер второй. Но у меня свидание с Мишель.
— Она не предупредила.
— Она не обязана тебе докладываться. У нее спроси.
— Эй, это тело антисекс принимает исправно. А вот про твое не знаю.
— Не надо пошлить, Сюз. Эрос — не единственный вид любви, а? Древние греки признавали четыре.
— То-очно, — определенно уже не Сьюзен. — Бери пример с компании педерастов.
— Саша, ну твою же мать! Я всего-то прошу пару минут наедине с Мишель, пока надсмотрщик отвернулся…
— Изя, это и мое тело тоже. Хочешь мне очки втереть?
— Я хочу поговорить! Наедине, а? Я так много прошу?
Я услышал, как Саша втянула воздух. Услышал, как Мишель выдохнула.
— Извини. Ты знаешь Банду.
— Слава Богу. Всякий раз, как я прошу тебя отпустить, все равно что медосмотр прохожу.
— Тогда тебе повезло, ты им нравишься.
— По-моему, тебе пора устроить переворот.
— Всегда можешь подселиться к нам.
Послышался шорох нежного прикосновения.
— Ты как? — спросил Шпиндель. — В порядке?
— Неплохо. Уже, кажется, заново привыкла жить. А ты?
— Ну, я, сколько ни пролежи в гробу, так и останусь калекой.
— Ты молодец.
— Да ну? Мерси. Стараюсь.
Короткая пауза. Тихонько бурчит себе под нос «Тезей».
— Мама была права, — проговорила Мишель. — Они прекрасны.
— Что ты видишь, когда смотришь на них? — и, спохватившись: — Я хочу сказать…
— Они… колючие, — отозвалась Мишель. — Поверну голову — и словно ленты тоненьких иголочек прокатываются по коже. Но не больно. Только щиплет. Почти как электричество. Приятно.
— Жалко, я так не умею.
— У тебя есть интерфейс. Просто подключи камеру вместо зрительной коры к теменной доле.
— И узнаю только, как ощущает зрение машина, так? Не то, как его ощущаешь ты.
— Исаак Шпиндель, ты — романтик.
— Не-а.
— Ты и не хочешь знать. Ты хочешь сохранить тайну.
— Если ты не заметила, у нас на руках уже больше тайн, чем мы можем удержать.
— Да, но с этим ничего не поделаешь.
— Как сказать. Глазом моргнуть не успеешь, как у нас будет работы по уши.
— Думаешь?
— Об заклад бьюсь, — отозвался Шпиндель. — Пока что мы только издалека поглядывали, так? Вот когда мы спустимся и поворошим палкой, начнется самое интересное.
— Для тебя — может быть. В этой каше должно быть хоть что-то живое, раз там столько органики.
— Само собой. Ты будешь с ними болтать, а я — делать им анализы.
— Может, и нет. Я что хочу сказать: Мамуля и через миллион лет в этом не признается, но насчет языка ты в чем-то прав. Когда ты обращаешься непосредственно к нему, то он превращается в трюк, уловку. Все равно что описывать сновидения дымовыми сигналами. Язык великолепен, благороден — ничего лучше, наверное, человеческое тело не в силах совершить, но нельзя превратить закат в цепочку похрюкиваний, ничего не потеряв. Язык ограничивает. Может, те, кто обитает внизу, им вовсе не пользуются.
— Куда же они денутся?
— С каких пор такие мысли? Ты же обожаешь указывать, насколько неэффективная штука язык.
— Только когда пытаюсь тебя достать. Или достать до твоих прелестей. — Он усмехнулся собственной шутке.
— А серьезно — ну чем они еще могут пользоваться? Телепатией? Мне так кажется, ты охнуть не успеешь, как тебя иероглифами засыплет с головой. И что еще лучше — ты их расколешь в два счета.
— Ты такой милый… но вряд ли. Я даже Юкку через раз не могу расшифровать, — Мишель примолкла на секунду. — Временами он меня… ну… доводит.