— А мы можем назвать его Палмер?
Лора безучастно кивнула:
— Только если это будет мальчик.
На рейс 261 до Вашингтона уже шла посадка. Времени оставалось только на быстрое прощание и последние торопливые слова.
— Лора, скажи мне еще раз — ты правда перестала пить таблетки?
— Клянусь.
Он улыбнулся, повернулся и пошел на посадку.
Маленькая квартирка была набита битком. За прошедшее время ряды «Пантер» умножились, а кроме того, многие пришли сюда, узнав, что главным докладчиком будет йельский «черный хирург».
Сердце Беннета бешено колотилось. До самого последнего момента он не мог решить, с чего лучше начать.
Но когда оказался перед аудиторией, слова нашлись сами собой, хотя голос звучал напряженно.
— Я убежден, что любой темнокожий американец должен получать по справедливости то, что ему положено. Как сказано в нашей конституции, «все люди созданы равными». — Тут он приблизился к опасной черте. — Но «равный» не означает «лучший». Мы не хуже других людей, но и не лучше.
— Это ты о чем? — раздалось из зала.
— Этот листок, который вы называете своей газетой, обвиняет во всех наших бедах так называемых «фашиствующих сионистов, еврейских свиней».
Послышались возгласы одобрения.
— Правильно, брат! Убьем евреев!
Беннет изо всех сил пытался сохранить спокойствие.
— А по какой причине вы выделяете именно эту этническую группу?
— Эй парень, ты что, не въезжаешь? — сердито крикнули из дальнего конца комнаты. — Еврейские свиньи — это домовладельцы, ростовщики, те, кто забирает твою машину, если ты чуть-чуть опоздал с платежами…
Беннет рассвирепел.
— А ну, прекрати, брат! — гневно выкрикнул он.
От неожиданности все замолчали. Но это была предгрозовая тишина.
— Давайте проясним одну вещь, — снова начал Беннет. — Да, среди евреев есть владельцы доходных домов, но они есть и среди негров! И есть много евреев, сочувствующих нашему делу и поддерживающих нас деньгами. Вы не забыли Гудмана и Швернера — парней, убитых куклуксклановцами в Миссисипи?
Все пришли в возбуждение.
— Доктор Ландсманн, — подчеркнуто официально произнес председательствовавший на сборище Симба, — боюсь, не все наши братья знают, откуда вы родом.
Взмокший от напряжения Беннет попытался ответить:
— Мой отец сражался и погиб на фронтах Второй мировой войны, потому что испытывал уважение к стране, за которую воевал. А на его голову вылилось больше дерьма, чем любой из вас может даже представить. Не только негритянские воинские части или туалеты «только для белых», но даже такое: если кто-то из его солдат получал ранение, то Красный Крест вливал ему негритянскую кровь. Тем не менее накануне своей смерти он написал мне, что видел такие зверства фашистов, какие нашему народу и не снились. Он видел нацистские лагеря смерти…
Его прервал град оскорблений.
— Что за чушь он там мелет!
— Гитлер мог бы сработать получше! Меньше евреев осталось бы!
Беннет чувствовал, что теряет самообладание. Но он должен был закончить.
— После смерти отца меня усыновила еврейская семья. Оба были нацистскими узниками. У них на глазах увели в газовую камеру их маленькую дочку, а всех других родственников сожгли в крематории. Кто-нибудь из вас испытывал нечто подобное?
С пересохшим ртом и мокрыми от слез щеками он заставил себя договорить:
— Я пришел сюда, чтобы сказать: у нас, негров, нет монополии на страдания. И не каждый еврей — наш враг. Если же мы станем так думать, то превратимся в злейших врагов для самих себя.
После паузы он тихо сказал:
— Задумайтесь над этим, братья!
Беннет заставил себя смотреть прямо на слушателей в ожидании их реакции. Все застыли в оцепенении. В целой комнате, казалось, двигались лишь его руки — тряслись от нервного возбуждения.
Наконец председательствующий безучастным тоном спросил:
— Какие будут комментарии?
В задних рядах поднялась рука.
— Я хочу сказать нашему высокому гостю: пошел ты! И все жиды тоже!
Хотя толпа оставалась неподвижной, Беннету вдруг сделалось страшно. У него появилось жутковатое ощущение отстраненности, словно он видел все происходящее в кривом зеркале.
Он медленно двинулся к двери, и люди расступались перед ним, как Красное море перед народом Израилевым.
Барни узнал новость, придя в клинику. Один из младших ординаторов, Джон Уорнер, подбежал к нему со словами:
— Ливингстон, ты сегодня «Таймс» читал?
— Нет, — сухо ответил тот. — Мы что, установили новый рекорд в сбрасывании на детей напалмовых бомб?
Джон, хотя и был ярым сторонником республиканских ястребов, пропустил его шпильку мимо ушей.
— Ты ведь учился с Питером Уайманом?
— Да, — сказал Барни, — но отнюдь не горжусь этим.
— А теперь будешь! — заявил ординатор. — Вот, смотри.
Он протянул Барни газету. В нижнем левом углу была фотография Питера в белом халате. На его лице, как обычно, сияла самодовольная улыбка, хотя шевелюра изрядно поредела.
Статья гласила: «Найдена разгадка структуры раковой клетки». И подзаголовок: «Молодой гарвардский исследователь изобретает новаторскую методику в генной инженерии».
Барни почитал материал и подумал: «Он ведь нам всегда твердил, какой он умный. Может, мы напрасно не верили в это? Вот ведь, пишут, у него уже шестнадцать печатных работ и миллион рефератов. Однако и покрасоваться на публике он любит: ведь его открытие будет официально опубликовано только через полгода. Выходит, он созвал пресс-конференцию, чтобы дать Нобелевскому комитету время запомнить его фамилию… Но, видать, не все у Питера гладко. О жене и детях-то — нигде ни слова!»
Но тут Барни отчитал самого себя:
«А ты-то кто такой, доктор Ливингстон, чтобы кидать камни? У тебя-то разве есть жена и дети?»
На что тут же мысленно ответил: «Погоди, дай срок. Мне надо закончить ординатуру и начать свою практику. А кроме того, я уже почти женат».
Как раз в этот вечер Барни планировал сделать Эмили предложение.
Их бурный роман вылился в поездки на спортивные соревнования по всей Америке: футбол, баскетбол, бокс, бейсбол, хоккей, теннис. Они добрались даже до Европы. В августе на соревнованиях по легкой атлетике в Мальмё, в Швеции, ему удалось два дня провести в беседах со знаменитым «железным человеком» — Эмилем Затопеком, и теперь у него был материал для последней главы книги.
Между Барни и Эмили царило полное согласие и взаимопонимание. Даже трусцой они бегали в одни и те же часы.