Если их брак и не станет одним из тех, что свершаются на небесах, то он все равно будет прочным, как широко разрекламированные современные сплавы.
Барни устал налаживать личную жизнь другим людям и решил заняться собственной. Тем более что год назад, на свадьбе Уоррена с Бернис (Банни) Липтон, тоже без пяти минут юристкой, он выдержал немало насмешек.
У них с Эмили были прекрасные отношения, открытые и честные. Наслаждаясь обществом друг друга, каждый из них имел и собственную интересную и содержательную жизнь. И это должно было придать их союзу ту гармоничность, к которой неизменно стремится супружество и которой так редко достигает.
Сегодня, посмотрев, как «Лейкерс» делают отбивную из «Никс», они ужинали у Эмили дома. Меню состояло из самых вкусных вещей, взятых навынос из ресторана «Забар», так что Барни оставалось только охладить вино и открыть бутылку. Наполнив бокалы, он произнес тост:
— Пусть мы всегда будем счастливы. Точнее, пусть всегда будет Эмили!
— «Всегда» — это когда? — улыбнулась она.
— После свадьбы.
Она не донесла бокал до рта. И хотя она постаралась это скрыть, Барни заметил, что Эмили вдруг погрустнела.
— Эм, в чем дело? Я что-то не так сказал?
Она кивнула:
— Свадьба — это…
— Плохое слово? — закончил за нее Барни.
— Для меня — да. Я думаю, ты будешь чудесным мужем.
— Но почему я не могу стать чудесным мужем для тебя?
Эмили потупила взор и покачала головой.
— Нет, Барни, нет, — повторяла она, — ничего из этого не выйдет.
Ему в голову вдруг пришла страшная догадка.
— У тебя есть кто-то еще?
— Нет-нет! — бросилась уверять она.
— А разве ты не испытываешь ко мне никаких чувств?
— Конечно испытываю. Неужели об этом нужно спрашивать?
— Тогда почему, Эмили? Почему?
Она сделала глоток и ответила:
— Я не могу быть женой. Я безжалостна, эгоистична и амбициозна.
И девушка, только что обвинившая себя в бесчувственности и жестокости, разрыдалась в голос.
— Барни, ты заслуживаешь лучшего!
— Какая чушь!
— Нет, это так и есть.
Барни чувствовал себя как человек, который, сажая розовый куст, воткнул лопату в плодородную землю и вдруг уперся в неподатливый камень.
Сомнений быть не могло. Эмили сказала «нет» и не оставила ему никакой надежды.
— Слушай, забудь о моем предложении. Я его беру назад. На нет и суда нет. Это с каждым может случиться. Но могу я тебе предложить кое-что, менее официальное?
— Что именно?
— Перебирайся ко мне. Я оборудую тебе кабинет в гостевой спальне. Мы будем врозь днем и вместе ночью. А если тебе по какой-нибудь причине вдруг не захочется идти домой, я не спрошу у тебя записки от родителей. Ну, что скажешь, моя вольнолюбивая птичка? Боишься клетки?
Вместо ответа Эмили вскочила и, продолжая хлюпать носом, обеими руками обвила шею Барни.
Он с не меньшим жаром ответил на объятия, но мысленно анализировал ситуацию. И внутренний голос профессионала говорил: «Что-то тут не так. А ну, доктор, определи, что именно!»
— Я завтра приеду и помогу тебе собраться.
Спасибо, что ты меня понял, — прошептала она с выражением неподдельной признательности.
Они продолжали обниматься, а Барни все думал: «А что, собственно, я должен был понять?»
Питер Уайман был противоречивой личностью. И вероятно, единственным медиком из Гарварда, столь откровенно ненавидевшим больных.
Уже в первый год своей работы в лаборатории он выказывал всяческое пренебрежение к коллегам, а к своему наставнику и боссу профессору Пфайферу относился лишь с неким подобием доброжелательности. Пфайфер, в свою очередь, взял Уаймана на работу отнюдь не за его обходительность. Просто он оценил всю меру его дарования и не мог допустить, чтобы этот потенциал оказался в руках противника (каковым он считал любого другого специалиста в своей области).
Однако Пфайфер предполагал, что Уайман при его выдающемся уме отлично понимает правила игры: ты помогаешь мне взойти на пьедестал, а когда настанет час, я подам руку и вытяну наверх и тебя. А пока позабочусь о том, чтобы ты, как мой помощник, не испытывал бытовых неудобств, исправно получал гранты от федерального правительства и имел работу в биохимической лаборатории, которую можно считать лучшей в мире.
Питер от природы был недоверчив. Зная за собой отсутствие каких бы то ни было принципов, он подозревал в бессовестности и всех окружающих. Иными словами, он сам был себе лучшим другом. И злейшим врагом.
Проводя исследования в подтверждение одной из гипотез Пфайфера, он сделал некое открытие. При этом Питер счел открытие своим и ничьим больше и, едва завершив контрольные опыты, давшие многообещающие результаты, направился в пресс-бюро медицинского факультета.
Руководитель бюро Николас Казан от рассказа Питера пришел в восторг. Он не стал созывать пресс-конференцию, а посоветовал молодому ученому пригласить редактора медицинского отдела «Нью-Йорк таймс» на ланч в «Риц» и дать ему интервью.
Казан оказался дальновидным и деловым импресарио. После того как первый материал появился в «Таймс», он организовал интервью в ежедневной информационно-аналитической телепрограмме. Телекомпания Эн-би-си направила в Бостон для беседы с юным гением саму Барбару Уолтерз.
Питер действительно получил блестящий результат. Он сделал значительный шаг вперед к полной победе над раком. Но это было еще не лечение.
Его работу можно было сравнить с картой, на которой обозначен путь к зарытому сокровищу. Дорога была открыта, но пройти по Ней предстояло другим ученым.
Тем не менее и спустя неделю телефон лаборатории обрывали возбужденные родственники больных, умоляя дать их родным шанс воспользоваться открытием Уаймана, пока еще не поздно.
На передачу мисс Уолтерз, разумеется, пригласила и профессора Пфайфера, чтобы он прокомментировал открытие. И тот в камеру произнес:
— Питер — выдающийся молодой человек. Весьма выдающийся.
Как только погасла красная лампочка на телекамере, пожилой профессор пригласил своего ученика на завтрак. В свой клуб.
Пфайфер начал разговор только тогда, когда им принесли по второй чашке кофе.
— Скажи мне, Питер, — как бы между прочим спросил он, — как тебе кажется, зачем я тебя пригласил?
Может быть, отметить успех?
— А какой у нас повод для праздника?
— Ну, прорыв в науке… Весь наш проект. Реклама, которую получил Гарвард… — Он умолк.