Да, это желание может стать навязчивой идеей, и тогда самый замечательный аспект вашей счастливой семейной жизни лишается главного — внезапной естественности. То есть, я хочу сказать, что программирование (на ум сразу приходит какая-то машина) — так вот, мысленное программирование будущего акта любви в соответствии с правилами, календарями, определенной стратегией («Наверное, лучше завтра утром, Ол?») может стать источником дискомфорта, отвращения и ужаса, в конце концов…
…Когда видишь, что твоя любительская квалификация и здоровые (будем надеяться!) усилия не решают проблем «плодитесь и размножайтесь», то в голову лезут самые чудовищные мысли.
— Я надеюсь, Оливер, вы понимаете, что «бесплодие» и «бессилие» — вещи совершенно разные, — так успокоил меня доктор Мортимор Шеппард во время нашего первого разговора, когда мы с Дженни, наконец, решили показаться специалисту.
— Он понимает это, доктор, — ответила за меня Дженни, прекрасно зная (хотя я даже никогда не упоминал об этой проблеме), что мысль о моем бесплодии — вероятном бесплодии — может меня доконать. И в голосе ее даже послышалась надежда на то, что если и обнаружится какое-то отклонение, то, вероятно, у нее самой.
Но доктор, просветив нас на предмет самого худшего, затем сообщил, что скорей всего мы в порядке и что, очевидно, в ближайшее время станем счастливыми родителями. Но, разумеется, нам придется пройти кучу обследований. Сдать все анализы. И так далее — просто не хочется перечислять все неприятные подробности такого рода обследований.
Нас обследовали в понедельник. Дженни — днем, а меня — после работы (дел в конторе было невпроворот). Доктор Шеппард пригласил Дженни еще раз в пятницу на той же неделе, объяснив, что его медсестра, кажется, что-то перепутала, и он должен перепроверить кое-что. Когда Дженни рассказала мне об этом повторном визите, я заподозрил, что отклонение от нормы нашли у нее. Наверное, она думала о том же. Вся эта история с невнимательной сестрой была слишком примитивна.
Когда доктор Шеппард позвонил мне в контору Джонаса и Марша, я был уже почти уверен в этом.
— Пожалуйста, зайдите ко мне по дороге домой. Услышав, что говорить мы будем вдвоем, без Дженни («Я уже сегодня беседовал с миссис Бэрретт»), я укрепился в своих подозрениях. У Дженни не будет детей. Впрочем, не делай преждевременных выводов, Оливер, не забывай, что Шеппард рассказывал о разных методах лечения, например, о хирургической коррекции. Но сосредоточиться я не мог, и ждать до пяти часов казалось глупостью. Поэтому я позвонил Шеппарду и попросил принять меня пораньше. Он ответил о'кэй.
— Ну и чья это вина? — спросил я напрямик.
— Я бы не сказал, что это «вина», Оливер, — ответил он.
— Ну хорошо, тогда у кого из нас, в таком случае, нарушены функции?
— У Дженни.
Я был более или менее готов к такому ответу, но категоричность тона доктора поразила меня. Он больше ничего не стал говорить, и я решил, что он хочет послушать меня.
— Ладно, тогда мы кого-нибудь усыновим. Ведь главное — что мы любим друг друга, верно? И тогда он сказал мне:
— Оливер, все гораздо серьезнее. Дженни тяжело больна.
— Объясните мне, пожалуйста, что значит «тяжело» больна?
— Она умирает.
— Но это невозможно, — сказал я. Я ждал — вот сейчас доктор признается, что все это просто-напросто шутка.
— Она умирает, Оливер, — повторил он. — Мне жаль, но я вынужден сказать об этом.
Я начал убеждать его, что это какая-то ошибка, возможно, идиотка медсестра снова что-нибудь перепутала и дала ему не тот рентгеновский снимок. Он отвечал мне со всем сочувствием, на какое только был способен, что трижды посылал кровь Дженни на анализ. Так что диагноз абсолютно точный. Впрочем, он может направить нас — меня и Дженни — на консультацию к гематологу. Порекомендовать…
Я поднял руку, и он остановился. Мне хотелось посидеть молча минуту. Просто помолчать и окончательно осознать, что случилось. И вдруг я подумал вот о чем.
— А что вы сказали Дженни, доктор?
— Что у вас обоих все в порядке.
— И она поверила?
— Думаю, да.
— Но ведь ей придется об этом сказать? Когда?
— Это зависит только от вас.
Только от меня… Боже, в тот миг мне не хотелось жить!
Врач объяснил мне, что терапевтическое лечение при той форме лейкемии, которая обнаружена у Дженни, — всего лишь временное облегчение страданий. Да, можно уменьшить боль, замедлить развитие недуга, но повернуть болезнь вспять нельзя. Так что решать мне. Впрочем, он не настаивает на немедленном лечении.
Но в эту минуту я думал лишь о том, что все случившееся с нами чудовищно и безысходно.
— Но ведь ей только двадцать четыре года! — закричал я доктору.
Доктор терпеливо кивнул. Разумеется, он знал возраст Дженни, но знал он и о том, какая это мука для меня. В конце концов, я сообразил, что нельзя же сидеть в кабинете доктора вечно. И спросил, что же делать. То есть, что мне нужно делать. Он посоветовал вести себя как можно естественнее и тянуть это как можно дольше. Я поблагодарил и вышел.
Как можно естественнее! Как можно естественнее!
Я начал думать о Боге.
Мысль о том, что где-то обитает некое Высшее Существо, прочно поселилась в моей голове. Но мне вовсе не хотелось отхлестать Его по щекам или врезать Ему как следует за то, что Он собирается сделать со мной — с Дженни то есть. Нет, моя религиозность выглядела совсем по-другому. Ну, например, когда я просыпался утром рядом с Дженни. Все еще рядом. Неловко признаться, но тогда я надеялся, что существует Господь Бог, которому я мог сказать за это спасибо. Спасибо Тебе за то, что Ты позволяешь мне просыпаться и видеть рядом Дженнифер.
Я дьявольски старался и вел себя как можно естественнее, даже разрешал ей готовить завтрак, ну и так далее.
— У тебя сегодня встреча со Стрэттоном? — спросила она, когда я допивал вторую чашку кофе.
— С кем? — переспросил я.
— Ну, с Рэймондом Стрэттоном, — пояснила она. — Твой лучший друг выпуска 1964 года. Он был твоим соседом по комнате — до меня.
— Ах, да. Мы собирались поиграть в сквош. Ну, я отменю.
— Нет, ты будешь играть в сквош, Преппи. На черта мне нужен обвислый муж!
— О'кэй, — согласился я, — но тогда давай пообедаем где-нибудь в центре.
— Что-о? — спросила она.
— Что значит «что»? — завопил я, пытаясь изобразить свой обычный притворный гнев. — Что же это — я не могу повести свою чертову жену обедать, если мне этого хочется?
— Кто она, Бэрретт? И как ее зовут?
— Не понял?
— Сейчас поймешь, — объяснила она. — Если посреди недели ты тащишь свою жену куда-нибудь обедать, значит, ты точно с кем-нибудь трахаешься!