— Что?
— У тебя виноватый вид, Оливер, ты изводишь себя.
Я напрягся изо всех сил и попытался изменить выражение лица, но оно словно застыло.
— Никто не виноват. Понимаешь ты это, Преппи? — продолжала она. — Пожалуйста, перестань винить себя!
Я хотел смотреть на нее, не отрываясь, — всегда, вечно… И все же опустил глаза. Мне стало совестно, что даже сейчас Дженни может с такой легкостью читать мои мысли.
— Неужели ты не можешь сделать для меня такую ерундовину? Я прошу, Олли. Тогда все у тебя будет о'кэй.
И опять что-то зашевелилось у меня внутри, подобравшись так близко к горлу, что невозможно даже было ответить «о'кэй». Я молча смотрел на Дженни.
— Да черт с ним, с этим Парижем, — внезапно произнесла она.
— А? Что?
— И с Парижем, и с музыкой, и со всей остальной чепухой. Думаешь, ты меня всего этого лишил? Да мне наплевать на все это. Ты что, не веришь?
— Да, не верю, — честно признался я.
— Тогда убирайся отсюда. Нечего тебе делать у моего чертова смертного одра.
Она не шутила. Я знал, когда Дженни говорит что-то всерьез. И я купил разрешение остаться, солгав:
— Я тебе верю.
— Так-то лучше. А теперь я хочу тебя кое о чем попросить.
И снова что-то сжалось у меня внутри, стараясь выдавить рыдания. Но я выдержал. Я не буду плакать. Просто кивну головой, давая понять Дженнифер, что выполню любую ее просьбу.
— Пожалуйста, обними меня покрепче, — попросила она.
Я положил руку на ее плечо (боже мой, такое худое!) и тихонько сжал его.
— Нет, Олли, не так, — сказала она. — Обними меня по-настоящему. Иди ко мне.
Очень осторожно — чтобы не задеть все эти трубочки — я прилег рядом и обнял ее обеими руками.
— Спасибо, Олли.
Это были ее последние слова.
Фил Кавиллери был в солярии и закуривал очередную сигарету, когда я там появился.
— Фил? — прошептал я тихо.
— Да? — Он посмотрел на меня, и мне показалось, что он все уже знает.
Его нужно было хоть как-то утешить. Я подошел и положил руку ему на плечо. Я боялся, что он заплачет. Я был уверен, что сам этого не сделаю. Не смогу. Просто уже поздно.
Он дотронулся до моей руки.
— Жаль, — пробормотал он. — Жаль, что я… — Тут он запнулся. Я ждал. И, впрочем, куда было спешить?.. — Жаль, что я обещал ей держаться. Держаться ради тебя. — И, словно ища опоры, он сжал мою руку.
Но я хотел остаться один. Вдохнуть воздуху. Может быть, даже пройтись.
Я спустился. Внизу, в больничном холле, стояла полная тишина. Я слышал только стук своих каблуков.
— Оливер.
Я остановился.
Это сказал мой отец.
Если не считать сидевшей за столиком дежурной сестры, мы были наедине. Мне вдруг пришло в голову, что в это ночное время, кроме нас, в целом Нью-Йорке бодрствует, должно быть, всего несколько человек.
Я не мог его видеть. Я пошел, не останавливаясь, прямо к вращающимся дверям. Но через мгновение он уже стоял на улице рядом со мной.
— Оливер, — произнес он. — Ты должен был мне все рассказать.
На улице было очень холодно, и я обрадовался этому, потому что мое онемевшее тело смогло, наконец, ощутить хоть что-нибудь. Отец продолжал говорить со мной, а я продолжал стоять неподвижно, чувствуя, как ледяной ветер хлещет меня по лицу.
— Как только мне стало об этом известно, я сразу бросился к машине, — рассказывал он.
Я забыл надеть пальто. И от холода у меня уже ломило все тело. Хорошо. Очень хорошо.
— Оливер, — торопливо проговорил мой отец. — Я хочу помочь.
— Дженни умерла, — ответил я.
— Прости, — почти беззвучно прошептал отец. Не знаю почему, но я вдруг повторил то, что однажды, давным-давно, услышал из уст замечательной девушки, теперь уже мертвой.
— Любовь — это когда не нужно говорить «прости».
А потом я сделал то, чего никогда не делал в присутствии отца, и уж тем более в его объятиях. Я заплакал.