— Потонешь, дурак!!!
Я обернулся, согнул правую руку в локте, продемонстрировал мусорам неприличный жест. И пошел дальше. Постаравшись расслабиться. И не забивать себе голову тем, что сейчас, вот уже скоро, по мне откроют огонь. И в лучшем случае убьют сразу. В худшем — прострелят хребет или брюхо. И оставят издыхать посреди этого безграничного болота. Нет, лучше об этом не думать.
Я забрел в неглубокую бочажину, провалился по пояс в черную липкую грязь, выбрался из нее с превеликим трудом и опять оказался на сравнительно твердой поверхности. Опять провалился — на этот раз по колено. И опять начал прыгать с кочки на кочку. Как архар со скалы на скалу. Ожидая в любой момент получить в спину пулю. Скорей бы. Неопределенность достала. Ну, чего они тянут? Эх, скорей бы. И, пожалуйста, сразу.
Я хочу умереть! Я очень хочу умереть!!!
— Анатолий Андреевич, — подошел к куму Чечев. — Разрешите, сниму. — Он щелкнул предохранителем на своем автомате и кивнул в сторону болота.
— Погоди, не спеши.
— Дык ведь уйдет.
— Куда? В трясину?
— Дык ведь…
— Отвали, не мешай… А впрочем. Дай-ка сюда. — Кум протянул руку, и прапор послушно, но не без сожаления вложил в нее автомат. — Я когда-то был в сборной училища по пулевой стрельбе. Вот и погляжу, не разучился ли.
— Я бы его сейчас с первого выстрела, — заныл над самым ухом толстяк Чечев.
— Я тоже. С первого… И вообще, прапор, отвянь. Не мешай целиться. — Кум не торопясь установил регулятор на стрельбу одиночными, дослал в патронник патрон и, отсоединив магазин, протянул его Чечеву. Потом проверил дальность на планке прицела. Вскинул было уже автомат, но в последний момент передумал, опустил ствол и щелкнул предохранителем. Внимательно посмотрел на отделение караульных солдат, столпившихся чуть в стороне, оценил их своим рентгеновским взглядом. — Та-а-ак, ты, ты и ты. Ко мне! — И когда солдаты вытянулись перед ним, отдал приказ: — Портки, сапоги, портянки долой. В воду пойдете сейчас — И при виде кислых солдатских рож, усмехнулся. — Сперва в воду, а потом в отпуск. Я вон того, — он кивнул в сторону болота, — сейчас подобью, вы мне его потом принесете. Не бросать же. Доставите в лучшем виде, отправитесь в отпуск. Команда ясна?
Трое счастливцев радостно взвизгнули и, пока товарищ майор не передумал, принялись торопливо стягивать с себя сапоги. А кум опять снял «калаш» с предохранителя и встал вполоборота к удалившейся уже метров на сто пятьдесят цели. Он, словно в тире, не спеша раздвинул ноги на ширину плеч, выпятил вперед левое бедро и опер на него левый локоть. Вдавил приклад в плечо, покачал стволом, поудобнее фиксируя автомат и руках. — Костоправ, — ухмыльнулся он и навел АК-74 на цель. — Ишь, Костоправ. Идиот… — Кум затаил дыхание перед выстрелом и коснулся тугого спускового крючка. Еще не надавил, только коснулся, точно зная, что вторым движением пальца он произведет выстрел уже обязательно.
И к этому выстрелу надо отнестись очень ответственно. Здесь дается только одна попытка. А промахнуться нельзя. Нельзя ни в коем случае! Ведь этот выстрел, возможно, будет самым важным за всю его жизнь. Этот выстрел будет финальным!
Промахнуться нельзя!
* * *
Я наткнулся на какой-то незнакомый мне болотный цветок, сорвал его, ароматный и яркий, и, уже приноровившись к скачкам с кочки на кочку, довольно уверенно продвигался в неведомые глубины болота. Туда, где в недосягаемой для меня дали темнела полоска тайги. И совсем уж далекие то ли сопки, то ли грозовые тучи. До них мне никогда не добраться.
Я уверенно пер вперед. В никуда. В неизвестность. С кочки на кочку. От березки к березке. Иногда поднося к измазанному черной грязью лицу незнакомый цветок и жадно вдыхая его аромат. И с нетерпением дожидаясь пули, которая должна прилететь с ближнего берега. Скорей бы. Мне надоело играть в войну. Я очень устал. И я давно ощутил себя камикадзе, который, оставив на взлетной полосе аэродрома шасси от «нуля», отправился в свой последний полет. И отсчитывает остатние минуты, отмеренные жизнью. Нет, даже не минуты. Секунды…
Я перешагнул на очередную кочку и снова поднес к лицу нарядный цветок. Шумно втянул в себя воздух.
Уф-ф, хорошо! Никогда не подумал бы раньше, что умирать так легко.
Девочка вышла из дома и облокотилась на невысокие перила крыльца. Трясущейся рукой достала из кармана халатика изломанный коробок и, сломав несколько спичек, наконец смогла прикурить сигарету. Уже четвертую за последние полтора часа. Вообще-то курила она очень мало, но сегодня — совершенно другое дело. С того момента, как проснулась в половине двенадцатого дня, на нее сразу же навалились какие-то особенно изощренные кумары. Хуже было только тогда, когда переламывалась, но она плохо запомнила эти жуткие дни. Потом тоже, конечно, было не сахар. Нахлобучка следовала за нахлобучкой; по любому малейшему поводу, а чаще и вообще беспричинно ее пробивало на слезняк. Постоянно давила депрессия. Но сегодня — почему именно сегодня эта депрессия приобрела какие-то ужасные размеры. Может быть, толчком к этому послужило то, что проснулась сегодня под аккомпонемент сирены, которая выла в дядиной зоне и оглашала все окрестности. Девочке доводилось слышать ее и раньше. Почти каждый день, а то и по несколько раз на дню в какой-нибудь из почти что десятка колоний, расположенных недалеко от поселка, срабатывала сигнализация, но ее сразу же отключали. А вот сегодня сирена вопила все то время, пока она, еще лежа в постели, курила первую сигарету; пока умывалась и чистила зубы; пока ругалась с мамашей, пытавшейся напоить ее чаем. Да ладно бы только сирена. Девочке показалось, что она слышала еще и автоматные — или пулеметные? — очереди. Нет, даже не «показалось». На зоне действительно стреляли. А минут через сорок палили из автомата еще раз, но где-то совсем далеко. Она тогда точно так же вышла покурить на крыльце, и ветер донес до нее отчетливый отзвук длинной автоматной — или все-таки пулеметной? — очереди. А может быть, она это просто придумала? Ведь она совершенно не знает, как должны звучать отдаленные выстрелы…
Вой сирены в колонии прекратился, наверное, не ранее чем через полчаса. И от наступившей неожиданно тишины Кристина почувствовала себя неуютно. Мягко сказать: неуютно. От тишины заложило уши!.. Да. Наверное, именно от тишины начался такой колотун, какого еще не бывало со времен ломки. И, конечно, депрессия. И, естественно, нахлобучка. И, что удивительно, на этот раз не насчет того, чтобы хотя бы разочек поставиться, хотя бы глотнуть колес. Нет, наркотики сегодня отошли на второй план, и их место заняла другая головная боль: что там у них произошло, в этой колонии? Что-то плохое? Кто-то сбежал? Кого-то убили? Как там дядя Толя? И главное, как там Костя?..
Позавчера он заскочил к ним только на пару часов. Наскоро перепихнулся с мамашей, пока Кристина тактично вышла из дома за молоком и долго гуляла по Ижме, заставляя себя не спешить с возвращением. Потом, когда она наконец вернулась, Костя провел с ней полчасика, сослался на занятость и был таков. А ведь ей так хотелось провести с ним весь день. Сходить на берег реки, выпить по баночке пива. Естественно, потрепать ему нервы… А может, он из-за того и сбежал, что она постоянно нахлобучивает не только себя, но и его. Орет, ревет, закатывает истерики. Выдумывает какие-то обиды, требует от него героина. Один раз даже пыталась огреть его палкой… Да, плохая! Да, совершенно невыносимая! Да, думать и разговаривать может только о герыче! Но ведь Костя должен понимать, насколько ей сейчас плохо. Как сильно ее кумарит. Как трудно ей бороться с собой. И с обстоятельствами. Он ведь врач и, в отличие от всех остальных окружающих ее недоумков, которые смотрят на нее не иначе как на наркоманское отребье, обязан видеть в ней человека, который всего лишь не дружит с башкой. Как на больную девчонку, которая обязательно выздоровеет уже меньше чем через год. И станет ничуть не хуже других девчонок, ни разу в жизни не торчавших на герыче, не нюхавших марафета и не глотавших колес, отличаясь от них только тем, что на руках у нее еще надолго останутся следы от дорог…