У меня не было возможности получить дополнительную информацию.
Единственный шанс – заставить заговорить самого Ткачева. Как это сделать? Я должен был поразить его, подействовать на его воображение, заставить его самого признаться в убийстве. Я долго думал о том, как яд попал в вино. Сравнивал все показания, понял, что лейтенант не мог на глазах у всех отравить вино… и тут мне пришел в голову этот трюк с бородой. Может быть, это интуиция, – Горецкий скромно потупился и не заметил, как Юлия Львовна при этом закусила губы, сдерживая улыбку, – может быть, случайная догадка. Но, как выяснилось, я попал в точку. Готовя эксперимент, я не был еще полностью уверен в правильности своей теории. Вы видели, что у меня с собой саквояж с некоторыми химическим реактивами. Среди них есть, конечно, вещества-индикаторы, изменяющие свой цвет в зависимости от реакции среды, в которую они попали. Вино имеет кислотную реакцию, и я взял порошок, окрашивающий кислоту в красный цвет. Может быть, вы заметили, что во время эксперимента я дотрагивался до лейтенанта, поворачивал его как куклу. При это я незаметно просыпал немного порошка на его бороду.
– Но как это порошок попал в бокал? – спросил заинтересованно Борис. – Ведь первый раз Ткачев, по вашим словам, специально стряхнул яд с бороды в вино, причем только после того, как отпил из бокала?
– Вспомните, – продолжил Горецкий, кивнув, – когда лейтенант поднес бокал к губам, я нарочно громко закричал: «Что это?» – и шагнул к нему… Я сделал все, чтобы заставить его отшатнуться, вздрогнуть, потерять равновесие именно в тот момент, когда бокал был возле его бороды. При этом он невольно прикоснулся к бороде краем бокала и стряхнул реактив. Произошла химическая реакция, вино покраснело, все увидели это – я недаром привлек ваше внимание к бокалу, – и сам Ткачев тоже увидел, как краснеет вино у него в бокале… Да тут еще господин Сильверсван очень удачно ввернул что-то насчет Божьего суда… Понятно, что Ткачев потерял самообладание, и, нажав на него в этот момент, я вынудил его признаться в убийстве… – Но он тут же сбежал, – вставил Колзаков.
– Я ожидал этого, – Горецкий кивнул, – и посадил под окном Саенко, который должен был поймать, лейтенанта. Единственное, чего я не ожидал, – это появления в самый неподходящий момент на сцене моего севастопольского знакомца товарища Макара, который чуть не испортил все дело, оглушив Саенку.
– А он-то как здесь оказался? – поинтересовался Сильверсван.
– Господина большевика партизаны отправили с поручением к своим. Он перебрался на стрелку через Сиваш и должен был перейти фронт на этом участке, чтобы попасть в Геническ к красным. Сначала он прятался в середине стрелки у соляного сторожа, потом – здесь, в этой деревне его прятали у татар. Осматривая местность и выбирая путь перехода фронта, товарищ Макар случайно увидел Ткачева. Эта встреча была роковой. Макаров давно подозревал, что лейтенант три месяца назад убил и ограбил большевистского курьера Назаренко, отправленного в Новороссийск за оружием, и что бриллианты могут быть у него. Спрятавшись в кустах, Макаров следил за домом, и тут на свое несчастье его увидел Муса.
Татарин мог зашуметь, привлечь к незнакомцу наше внимание, поэтому Макаров, ни на минуту не задумавшись, убил его. После этого, опасаясь, что его узнают, он переоделся в женское платье и продолжил слежку. Дальнейшее вы знаете: Макаров оглушил Саенку, который караулил под окном, напал на Ткачева, когда тот пытался убежать от нас после своего признания в убийстве. Большевик смертельно ранил лейтенанта, но не успел найти бриллианты, потому что мы с вами его спугнули. А потом – погоня, и остановившие его выстрелы капитана Колзакова… Вот, собственно, и вся история.
* * *
Глубокой ночью дом угомонился. Колзаков похрапывал в темноте с чувством выполненного долга. Борис лежал на кровати, не раздеваясь, он и не собирался ложиться. Стихли последние шорохи, ни одна дверь больше не скрипела.
Борис встал, нашарил в темноте ботинки и вышел, крадучись, из комнаты. На дворе было тихо, даже орех стоял недвижим, ни одна ветка не шелохнулась. Борис осторожно обогнул дом.
«Господи, сделай так, чтобы она оставила окно открытым!» – мысленно взмолился он.
Он нажал на раму, она легко подалась. Он шепотом позвал Юлию. Никто ему не ответил, хотя он чувствовал присутствие в комнате человека. Совершенно бесшумно Борис перекинул ноги через подоконник и в полной темноте двинулся по комнате к TOW месту, где стояла кровать.
– Прости меня! – шепнул он в темноту и протянул руку.
Юлия лежала на спине и плакала беззвучно, без рыданий и всхлипываний. Он приподнял легкое, почти невесомое тело, губами пытался вытереть слезы.
– Прости меня, прости… – все повторял он.
Она ничего ему не отвечала, только вздыхала. И тогда он понял, что плачет она совсем не из-за него. Слезы по-прежнему текли у нее по щекам, не останавливаясь. Острое чувство жалости кольнуло Бориса в сердце. Он обнял Юлию и прижал к груди.
– Не плачь, ну не плачь, – шепотом повторял он. – Все прошло, все закончилось, ты забудешь его, забудешь… Человек не может горевать вечно. Ты оживешь, тебя будут любить… Она вдруг застонала и обняла его крепко-крепко.
– Люби меня, люби! Я не могу больше так жить!
Она шептала ему что-то в жару и страсти, он отвечал, бродя пересохшими губами по ее телу. Никто из них не слышал слов другого, но чувствовал их всей кожей…
* * *
На следующий день уезжали все, кроме Бориса и Колзакова. Полковник Горецкий выполнил все, что было намечено, – то есть арестовал бывшего председателя большевистского подпольного комитета Макарова, и между делом еще успел расследовать убийство поручика Стасского. Раненый Макаров наутро чувствовал себя бодрее, и полковник распорядился погрузить его на подводу. Его товарищей – двух татар – так и не нашли, – те сумели удрать либо же прятались где-то у родственников.
Канонерка Сильверсвана была полностью разбита, нечего было и думать ее чинить. Поэтому капитан ехал вместе с Горецким в Севастополь за новым назначением. Немногочисленные матросы пока оставались на стрелке под командованием Колзакова.
Юлия Львовна тоже ехала в Севастополь. Борис оставил ее на рассвете спящую, и с тех пор они не сказали друг другу ни слова. Юлия Львовна была занята – сначала ухаживала за раненым Макаровым, потом долго разговаривала с хозяйкой.
К крыльцу подогнали две подводы, на одной сидел тот самый равнодушный медлительный татарин, что третьего дня привез полковника Горецкого с Саенко.
Положили на подводу немногочисленные вещи. Юлия Львовна первая подошла попрощаться.
– Прощайте, Борис Андреевич, – спокойно негромким голосом проговорила она.
* * *
Борис изумленно поднял на нее взгляд. Это все, что она способна ему сказать – холодное «прощайте»? Глаза ее смотрели на него приветливо, но отчужденно.