Я отвернулся от океана и, подойдя к парковой скамейке, уселся на нее. Откинувшись на спинку, я по привычке полез в карман за сигаретами и чертыхнулся. Ведь уже полтора месяца, как я не курю, а привычка осталась. Когда я завладел камушками Кемаля, а точнее — его организации, то бросил курить. Сдуру поклялся сам себе, так что теперь надо отвечать перед самим собой за базар. Оно, конечно, раз никто другой о моем зароке не знает, вроде можно было бы и курить себе на здоровье, но все же — дал слово, хоть кому, хоть самому себе, а держи.
Вообще-то Иисус Христос вроде бы говорил, что клясться не стоит, наверное, понимал, что если нет клятвы, то не существует и ее нарушения. Соображал, ничего не скажешь. Но я-то — не он, так что…
В общем, не курю я, и все тут.
Когда я наотдыхался после всех своих приключений на одном из североафриканских курортов, то первым делом забрал шкатулку из банка в Эр-Рияде и двинул в Европу. А там, имея мультиевропейскую визу, проехался по странам и городам и разложил сокровища в пяти разных банках. Так что, если случится какая-нибудь очередная неприятная неожиданность, я не потеряю все, что у меня теперь есть. Между прочим, у англичан на этот счет имеется поговорка. Не клади все яйца в одну корзину. У нас такой поговорки нет, а зря.
Так что денег у меня теперь — хоть жопой ешь, но я не шикую и не блатую. Знаю, чем это всегда кончается. Говорят — скромность украшает, а я могу добавить от себя, что скромность еще и сохраняет жизнь. И неизвестно еще, что было бы правильней. Гордо прислать в общак десять миллионов баксов и тем самым вызвать к себе горячий интерес братвы, которой сколько ни давай — все мало, или тихо слинять из Эр-Рияда, сделать очередную пластическую операцию и исчезнуть. Совсем исчезнуть.
И забыть про ФСБ, про МВД, про авторитетов уголовных, про этого поганого урку Стилета, про все эти зоны, пересылки, трупы, кровь, предательства, погони, стрельбу, про все…
Но только забыть мне обо всем этом, я чувствую, так и не придется.
Вчера на Манхэттене увязался за мной какой-то тип, и очень мне это не понравилось. Я направо за угол сворачиваю, и он за мной. Я — в ювелирную лавку, и он тоже начинает там какие-то кольца мерить. Ох уж мне эти кольца! Чувствую я, что до конца жизни своей буду я об этих самых кольцах помнить и будут они вокруг меня вертеться, пока не обнимут смертельной хваткой. Так вот, этот тип шарился за мной по пятам часа два, а когда я уже было решил подойти к нему и всерьез поинтересоваться, что ему нужно, он вдруг исчез. Не нравится мне все это. Мир-то ведь тесен, так что даже здесь, за океаном, мне не следует забывать о том, какие хвосты за мной тянутся.
И лежу я, бывает, в своей кроватке в Бруклине, а сам прислушиваюсь, кто там по лестнице идет да какая машина подъехала к дому, и все мне кажется, что сейчас постучат в дверь вежливо так и я, как дурак, открою, а там — братва с пистолетами. И скажут они мне: «Ну, здорово, Знахарь! Привет тебе от Стилета». А что дальше — неизвестно. То ли грохнут меня сразу, то ли поволокут под стволами куда-нибудь в тихое место про камушки остальные выспрашивать. А уж как выспрашивать они умеют, я знаю. Паяльник мне в задницу запихивать они, конечно, не будут, так только дикари делают. Теперь для этого используется обыкновенный парикмахерский фен. Культурная вещица, а эффект — тот же. Даже еще и лучше. И мясом паленым не воняет.
А Стилет, собака, точно теперь на меня охоту открыл. Потому что хочет он все себе забрать. И, мало этого, нужно ему меня убрать обязательно, потому что, думаю я, того Таксиста в тайге Железный по его просьбе послал. А раз не получилось меня тогда втихую убрать, чтобы зверье таежное мои косточки растащило, то нужно ему сделать это теперь, пока я не надумал Стилету предъяву сделать. А предъяву я ему сделаю обязательно. И он это понимает, так что я могу быть уверен, что меня ищут, и ищут всерьез. И поэтому моя жизнь за океаном совсем не похожа на тот самый американский рай, о котором мечтают наивные лохи, для которых страшнее кассирши, обсчитавшей их в магазине, никого нет.
Поэтому нужно купить хорошую игрушку. чтобы спалось спокойнее.
А еще…
А еще мне про Настю не забыть никак.
Ведь сколько баб в моей жизни было! Не сосчитать. И блондинок, и брюнеток, и худеньких, и пухленьких… Все они ко мне в штаны лезли и находили там как раз то, что им нужно было. А потом продавали меня с потрохами, потому что не умели они ничего другого, кроме как по штанам лазить и предавать. И поэтому относился я к ним так, как они того заслуживали. И были они для меня как вещи одноразового пользования. Ну, может быть, не одноразового, а чуть дольше, но все равно никто из них не мог проникнуть в мое окаменевшее сердце и растопить его жаром своей любви. У них у всех только одно жаркое место было, и то — между ног. А внутри — лягушки холодные и расчетливые, думавшие только о том, как бы жирного комарика своим длинным языком слизнуть.
А Настя — совсем другое дело.
И я вспоминал о ней почти каждый день.
Дошло даже до того, что иногда ловлю себя на том, что разговариваю с ней вслух. Называю ее словами разными ласковыми, представляю, как она улыбается мне в ответ, как Костушкой называет, как гладит меня ласково по морде моей дурацкой. И начинаю улыбаться сам, и чувствую, как оттаивает что-то у меня внутри, будто она горячо дышит на мое сердце, как на замерзшее стекло…
Что же это на свете делается!
Единственный раз в жизни я получил то, чего даже не ждал, на что и рассчитывать не мог в жизни своей поломанной и изуродованной — так и это отняли. А ведь за то короткое время, которое мы с ней провели, она стала для меня единственным светом, единственным чистым родником, из которого я пил и никак не мог остановиться, да и не хотел этого. И как раз тогда, когда до свободы и счастья оставалось каких-то два шага, пуля, вылетевшая из пистолета этого губастого ублюдка, попала ей в грудь.
И снова, и снова перед моими глазами вставала картина того, как в футболке на ее груди появилась маленькая дырочка и вокруг нее сразу же стало расплываться кровавое пятно. И как она ослабла на моих руках, и как она, спеша успеть до страшного смертного мига, торопила меня, чтобы я сказал ей те самые слова, которые я никогда в своей никчемной жизни не говорил ни одной женщине. Она знала все. Она, выросшая в тайге, в поселении староверов, никогда не читавшая любовных романов и даже не познавшая невинного разврата юности, была женщиной, перед которой все бабы, мелькавшие передо мной на протяжении моей жизни, были просто мусором.
«Что же ты молчишь, милый мой, скажи мне что-нибудь! Скажи скорее!»
Эти ее слова я не забуду никогда.
Тысячу раз звучали они у меня в ушах, и тысячу раз мое сердце останавливалось, и я шептал то, что сказал тогда, когда держал ее, умирающую, на руках. Никогда мне не забыть о ней, не забыть про то, как она меня Костушкой называла, да про то, какая она была ласковая да милая. И про то, как она у меня на руках умерла. Эх, жисть моя — жестянка! А может, и правда, встретимся мы с ней потом на небесах? Кто знает…