– Давай, пра, я тебя подстригу?
Виктория с тех пор, как поселилась в этом доме, стриглась в ближайшей парикмахерской за тридцать копеек. Ну, ладно, это, допустим, преувеличение, деньги и при советской власти менялись. Но когда советская власть кончилась…
Она не сразу догадалась, что заботливый Володя договорился в парикмахерской, чтобы с нее по-прежнему брали тридцать копеек. Несколько раз парикмахершам – у Виктории, разумеется, никогда не было «своего мастера», стриглась у первого попавшегося, – удавалось ее провести. Ее подстригали, просто укорачивали ее седые, жидкие и тонкие волосы, она закалывала их полукруглым гребнем – еще костяным, не пластмассовым! – и уходила. Ей-богу, больше тридцати копеек это не стоило.
Но когда начались все эти тысячи… Это называлось инфляцией. Виктория догадалась и перестала ходить в парикмахерскую. У нее и монеток-то прежних не осталось – тридцать копеек набрать. Отросли космы. Купить шпильки? Заколки? А где? Можно спросить у Асташовой, она всю жизнь с пучком ходит, но Виктории гордость не позволяла. Она нашла дома черную круглую аптекарскую резинку и стала стягивать волосы в хвост на затылке. Но передние пряди оказались слишком короткими, они неряшливо вылезали из-под резинки, Виктория не знала, что с ними делать.
И тут подросла Полинка. Такое солнышко! Виктория садилась на табуретку посреди комнаты, под табуретку предусмотрительно подстилали старую газету… Чик-чик и готово. Правнучка стригла не хуже парикмахерши. Аккуратно, ровно, как по линейке. И папиросы «Казбек» научилась где-то доставать. Успокоенная привычной стрижкой Виктория вытряхивала из пачки папиросу, ловким жестом, сразу двумя руками, ломала крест-накрест мундштук и блаженствовала.
Полинка чрезвычайно далека от политики, от капитализма-социализма-коммунизма, и в то же время нет в ней ничего ненавистного Виктории, буржуазного, того, что она называла «мещанством». Виктории даже казалось, что девочка немного похожа на нее. Ну, не внешне, разумеется, не дай бог никому быть похожей на нее внешне, но по духу, по складу характера. Такая же несгибаемая, прямодушная, бескомпромиссная. Такая же независимая, равнодушная к тряпкам и финтифлюшкам, готовая довольствоваться малым и самым простым.
Виктория точно знала, что в Полинке нет ни единой хромосомы Полонских, поэтому духовное сродство трогало ее еще больше.
Правда, Полинка очень уж увлекается всеми этими новомодными штучками: компьютер, Интернет, сотовый телефон… Виктория всей душой была за прогресс, но новомодные штучки ее пугали. Какая-то неслыханная вольность! Нажимаешь кнопку – раз, и ты в Австралии. Или в США. Все известно, все доступно, никаких тайн.
– Зато Интернет, знаешь, чем хорош? – успокаивала ее Полинка. – С ним никогда не будет того, о чем Оруэлл писал.
Полинке Виктория призналась, как напугала ее в свое время книга Оруэлла. С Володей она не хотела об этом говорить, а вот с Полинкой смогла. Вообще с правнучкой проще было находить общий язык, чем с внуком, хотя и тут возникали легкие стычки.
На углу открыли французскую булочную. Виктория негодовала:
– Мы что, сами вообще уже разучились печь хлеб?!
– Да будет тебе, пра! Этот вкуснее.
Французский хлеб и вправду был вкуснее, но до чего же горько это признавать!
При проклятых демократах настало изобилие – настоящее, не советское. Все можно купить, были бы только деньги. Но Виктория продолжала ворчать.
– Курица из Бразилии! Что, ближе не нашлось?
– Да ладно, пра! Какая разница? Зато мы ее сейчас запечем… м-м-м… С хрустящей корочкой.
Холестерин вреден, но правнучка решила, что ее старенькой прабабушке уже можно все.
Полинка расспрашивала о том, о чем никогда не заикались ни Октябрина, ни Володя.
– Пра, а почему ты замуж не вышла?
– Я служила революции.
– И тебе не хотелось, чтоб у тебя был свой ребеночек?
Виктории понравилось, что Полинка сразу перевела разговор с замужества на ребенка.
Только правнучке она решилась признаться, что ненавидела свою семью, где была гадким утенком, и ее жестоко дразнили. «Держи голову выше, Виктория», – говорили ей родные с намеком, что ее ростом бог обидел.
– Может, они не со зла? Просто шутили? Может, не надо было обижаться? – простодушно спросила правнучка.
– Может, и не надо было, но мне было больно и обидно. Они же видели, что мне больно! И все равно продолжали.
– Может, не видели?
– Если не видели, значит, были слепы и глупы. Да нет, все они прекрасно видели и понимали, им просто нравилось меня мучить. Я была самой младшей, и все меня пинали, как мячик. И отец с матерью, и старшие сестры. Подшучивали, говорили, что я никогда не выйду замуж. Что ж, в этом они оказались правы. Я возненавидела сам институт семьи, мне казалось, что это буржуазный пережиток. Что со временем семья отомрет, и детей будут воспитывать все вместе. И никто не будет никого дразнить. Не будет быта, всех этих унизительных обязанностей. Все возьмут на себя машины…
Она излагала Лине четвертый кошмар Веры Павловны, и Лина слушала с легкой усмешкой, но не спорила.
– Да ну их, пра! В общем, ты же им показала, да? Своим родным? Надрала им задницу.
– Верно! – соглашалась Виктория, чувствуя, как отпускает сердце, как становится легче на душе. – Я в четырнадцать лет начала курить, а в шестнадцать уже ушла из дому.
– И не было страшно?
– Мне с товарищами было куда проще, легче и понятнее, чем дома, – призналась Виктория.
– Мне папа дал книжку Кнебель почитать. Ужасно интересно! Она была некрасивая, но ей сказали, уже не помню кто, кажется, Станиславский, что это хорошо: будет играть характерные роли, это куда интереснее, чем инженю.
– Ну у меня актерских задатков нет, – покачала головой Виктория.
Она все еще не одобряла профессии внука. Еще больше ей не нравилось, что Володя и Нелли таскают на съемки Полину.
* * *
После памятных съемок в отделившейся Литве Лина пришла к прабабушке и сказала, что больше не будет сниматься. Виктория давно уже перестала выходить из дому, не могла преодолеть подъем. Но она все еще бродила по квартире, бессмысленно шаркала шваброй по линолеумным полам, пыталась стирать пыль с корешков книг и тосковала страшно. Работы не стало. Правда, она злорадно наблюдала по телевизору, как мечется народ, как отшатывается от своих вчерашних кумиров и тоскует по советским порядкам, когда какой-никакой, а минимум жизнеобеспечения все же был.
В Эсэсэре я жила,
Я за рубль сыта была, —
декламировала какая-то бабка, впрочем, много моложе Виктории, на коммунистическом митинге.
Виктории этот стишок запомнился. Но ей – вот незадача! – не нравились новые коммунисты. Положим, они ей еще со времен Брежнева не нравились и даже раньше, теперь-то уж можно себе сознаться, ей и Сталин никогда не нравился. Она считала его начетчиком и интриганом, но он хоть сумел сплотить народ и построить великую страну, а вот нынешние…