АПРЕЛЬ 1483 ГОДА. ВЕСТМИНСТЕР

Однако пришлось ждать до Пасхи, прежде чем Генри наконец разрешили вернуться домой, хотя я, разумеется, написала своему сыну и Джасперу сразу, как только муж сообщил мне новость. И они тотчас начали готовиться в дорогу, распуская свой небольшой двор, состоявший из противников Йорка и просто отчаявшихся людей, к ним примкнувших. Впервые за долгие годы дяде и племяннику предстояло надолго расстаться; Джаспер писал, что не представляет, куда себя денет, когда рядом не будет Генри, ведь ему не о ком будет заботиться, некому будет давать дружеские советы, он ни для кого не будет наставником.

Возможно, после его отъезда я отправлюсь в странствие по святым местам. Может, мне действительно пора обратить внимание на себя самого, на собственную душу. До сих пор я жил только ради нашего мальчика, вдали от Англии; мы слишком долго пробыли в ссылке, и мне уже стало казаться, что мы никогда не увидим родину. Но Генри все же возвращается, как и должно быть, а я по-прежнему не могу этого сделать. Теперь у меня будет отнято все — не только любимый брат, родной дом и ты, но и Генри. Я рад, конечно, что он воссоединится с тобой и сможет занять подобающее ему высокое положение, но мне, изгнаннику, будет без него очень одиноко. Признаюсь честно: я и подумать не могу о жизни без него.

Решив показать это послание Стэнли, я зашла к нему в кабинет; он сидел за письменным столом и работал, весь стол был завален разными документами, принесенными на рассмотрение или на подпись.

— По-моему, Джаспер Тюдор тоже был бы рад приехать домой вместе с Генри, — осторожно начала я.

— Если он и сможет сюда приехать, то только на плаху, — резко отозвался супруг. — Джаспер Тюдор сразу выбрал не ту сторону, однако упорно держался Ланкастеров и во время их побед, и в периоды их поражений вплоть до самого последнего и окончательного разгрома. Ему бы следовало умолять о прощении еще после битвы при Тьюксбери, когда это сделали все остальные, но он упрям, как уэльский пони. Нет, я и пальцем о палец не ударю, не стану помогать ему восстановиться в правах. И ты тоже ничего не предпринимай в этом отношении. Ты ведь, как мне кажется, питаешь к нему особое пристрастие, которого я отнюдь не разделяю. И мне это чрезвычайно не нравится.

— Но он мой деверь, — только и смогла вымолвить я в свое оправдание, изумленно глядя на мужа.

— Мне это известно. И от этого только хуже.

— Неужели ты думаешь, что все годы, пока он находился в ссылке, я была влюблена в него?

— Я вообще не думаю об этом, — холодно заметил супруг, — и не хочу думать. И я не желаю, чтобы об этом думала ты. И не желаю, чтобы об этом думал он. Но более всего мне бы не хотелось, чтобы об этом задумались король и его жена-сплетница. Так что пусть Джаспер остается там, где сейчас и находится, а мы с тобой не будем вмешиваться и заступаться за него. Отныне у тебя больше не будет необходимости с ним переписываться, у тебя не будет необходимости даже вспоминать о нем. Считай, что он умер для нас.

Меня прямо-таки всю трясло от возмущения.

— Ты не можешь сомневаться в моей порядочности!

— И о твоей порядочности я тоже отказываюсь думать, — отрезал муж.

— Не понимаю, с какой стати тебе волноваться на мой счет, раз ты не испытываешь ко мне ни малейшей страсти! — сердито бросила я, но вывести мужа из себя так и не сумела; его улыбка была ледяной.

— Отсутствие страсти, если ты не забыла, — часть нашего брачного контракта, — сказал он. — И на этом условии, кстати, ты отдельно настаивала. Да, я не питаю к вам ни малейшей страсти, миледи. Но вы полезны мне, как и я вам. Так давайте соблюдать условия нашего соглашения и не нарушать их, пользуясь ненужными романтическими бреднями. Ведь раньше никому из нас и в голову не приходило обсуждать нечто подобное. Если честно, ты, моя дорогая, совсем не в моем вкусе; одному Богу известно, какой мужчина способен пробудить желание в твоей душе. Вряд ли такой человек вообще найдется. Сомневаюсь, что даже бедняга Джаспер вызывал у тебя нечто большее, чем просто холодный трепет встревоженного сердца.

Я резко повернулась, метнулась к двери, но, уже держась за ручку, оглянулась на мужа и с горечью произнесла:

— Мы женаты десять лет, и все это время я была тебе хорошей женой. Разве у тебя есть основания жаловаться? Неужели в твоем сердце нет ни капли любви ко мне?

Продолжая сидеть за столом, лорд Стэнли вскинул на меня глаза; перо в его руке замерло над серебряной чернильницей.

— Когда мы с тобой заключали брак, ты убеждала меня, что целиком и полностью предана Богу и единственной, святой для тебя цели. Я же честно признался, что целиком и полностью предан своей семье и карьере. Ты говорила, что тебя привлекает непорочная жизнь монахини и соблюдение целибата; я согласился принять это в своей будущей жене, которая к тому же принесла мне богатство, знатное имя и сына, имеющего полное право претендовать на английский престол. Так что слова о любви тут совсем ни к чему; нас с тобой объединяет нечто большее — общие интересы. И мне известно совершенно точно, что ради нашего общего дела ты более верна мне, чем это возможно во имя какого бы то ни было чувства. Если бы ты была женщиной, подвластной воле любви, то давным-давно уехала бы к сыну и к Джасперу. Но ни для тебя, ни для меня любовь не играет роли. Ты жаждешь власти, Маргарита, власти и богатства; и я хочу того же. И ничто иное не имеет для нас столь же существенного значения; ради этого мы готовы пожертвовать буквально всем.

— Но я действую по велению Бога, — запротестовала я.

— Да, поскольку считаешь, что Господу угодно видеть твоего сына на английском престоле. Не думаю, что твой Бог когда-либо давал тебе иной совет. Ты слышишь только то, что желаешь услышать. И тебе кажется, что это Он направляет тебя в твоих предпочтениях.

Я покачнулась, словно муж ударил меня.

— Как ты смеешь! Я прожила жизнь, служа Господу!

— Но Он почему-то всегда призывает тебя стремиться к власти и богатству. Неужели ты совершенно уверена, что слышишь не свой собственный голос, даже когда вокруг бушует буря, пожар или землетрясение?

— Повторяю! — злобно оскалившись, воскликнула я. — По воле Господа мой сын будет сидеть на английском троне! И те, кто сейчас смеется над моими видениями и сомневается в моей избранности, станут называть меня «ваше высочество, королева-мать»! А подписывать свои послания я буду «королева Маргарита»…

Кто-то настойчиво постучал в дверь, потом нетерпеливо подергал дверную ручку.

— Милорд!

— Войдите! — крикнул Томас, узнав голос своего личного секретаря Джеймса Пирса.

Я немного отступила от двери, Пирс проскользнул внутрь, коротко кивнул мне и тут же проследовал к столу моего мужа.

— С королем случилось несчастье, — в волнении сообщил он. — Его величество серьезно болен.