— Вот так, брат мой старший, — закончил варяг свой рассказ, к которому Муромец его исподволь и подвел. — В конунги я не гожусь — давно уже понял. Да и не хочу я этого.
— А чего ты хочешь? — спросил Илья.
С печенежской стороны донесся жуткий, выворачивающий душу вопль — кого-то пытали или казнили. Сигурд поднес правую руку ко лбу, затем к груди, к правому плечу, затем к левому...
— Да ты, никак, крестился? — изумился богатырь.
— В Царьграде у меня многие крестились, — кивнул норвежец. — Так ты спрашиваешь, брат, чего я хочу? А немногого — жить в своей усадьбе, пахать свою землю, как отец мой, надоели походы и резня. Я не добыл себе великой славы, так хоть поживу, сколько осталось, достойным хозяином и добрым соседом. Женюсь, куплю рабов, найму батраков, буду служить какому-нибудь конунгу.
— Понятно, — сказал Илья. — И много вас таких?
— Да, почитай, половина, — ответил Сигурд.
— И где думаешь землю искать, брат? — спросил Муромец.
На другом берегу снова закричали, с кораблей Донеслась крепкая варяжская ругань — северяне сетовали, что трус, которого пытают другие трусы, мешает им спать, кто-то громко заорал печенегам, чтобы заткнули казнимому рот.
— Не знаю, — вздохнул урман. — Хотел купить в Исландии, там вообще конунгов нет, да, говорят, вся земля на острове распродана. В Норвегию, Данию и Англию мне нельзя. На Сицилии наши уже уселись крепко и сами никого не пустят. Нормандию держат внуки Ролло, им викинги не нужны...
Вот оно! Ну, теперь оставалось только толкнуть побратима куда надо.
— Оставайся на Руси, — предложил Муромец. — У нас всем земли хватит, хочешь — по Днепру, хочешь — по Волге, желаешь — в Залесье дадим.
— Ты зовешь меня служить Валдемару? — усмехнулся варяг. — Он перестал ценить своих воинов, служить ему станет только дурак.
— Он изменился, — сказал Илья. — Он вспомнил, чьими мечами держится его престол.
— Все равно, — упрямо помотал головой Сигурд. — Удача оставила Валдемара, и в этой битве победы ему не будет. Он обречен.
Ай, спасибо тебе, Бурко, спасибо, что пересказывал зимними долгими вечерами варяжские былины! Вот и сгодилась твоя наука, вот и нашлось примененье знанию!
— А разве не обречены были могучие Сигурд и Беовульф? [79] — глухо спросил Илья. — Кого дольше помнят, брат? Того, кто шел на битву, пусть и не было ему надежды, или кто с битвы бежал?
— Я не служу Валдемару! — хрипло ответил варяг.
— «Гибнут стада, родня умирает, и смертен ты сам; но смерти не ведает громкая слава деяний достойных» [80] .
— Илья, я стал христианином! — сказал Сигурд. -Что мне до речей Одина?
— «Гибнут стада, родня умирает, и смертен ты сам; но знаю одно, что вечно бессмертно: умершего слава».
Муромец знал, что удар его цели достиг. Христианин или язычник, а хоть и магометанин (говорят, и такие есть!) — урман остается урманом, и слава, доброе имя для него значат больше, чем серебро и покойная жизнь.
— Ну, как знаешь, — пожал плечами богатырь. — Просто знай — Владимир ДАСТ тебе землю. И не одно поместье — город, был бы ты его ярлом.
— Я не могу сейчас говорить за всех, — в голосе норвежца впервые прозвучало сомнение — все же город есть город. — Дай мне два часа.
— Час, — сказал богатырь. — Нам нужно затемно в Киев вернуться, завтра Калин через Днепр может пойти, будет битва.
— Хорошо, час, — кивнул Сигурд. — Я трижды протрублю в рог, пусть Валдемар сам даст слово.
Норвежец повернулся и пошел к лодке, Илья посмотрел ему вслед, затем оборотился к обрыву, поднял голову и свистнул. Земля задрожала, и в десяти саженях от богатыря в песок ударили страшные копыта.
— Бурко, давай к Владимиру, — сказал Муромец, садясь в седло.
— Что варяги? — спросил богатырский конь, с плеском разгоняясь по границе песка и воды.
— Сигурд сказал — через час ответ дадут, — толчок — и Бурко взлетел в воздух. — Но, думаю, он останется. Слава и земля — это много.
Доложив князю, чем закончился разговор, Илья сказал, что, как он знает Сигурда и варягов, скорее всего, они согласятся сражаться за Русь. Затем, нагнувшись ко княжескому уху, богатырь прошептал, мол, как и условились, он сказал: князь заплатит, сколько запросят, так Владимир бы назвал плату вчетверо от обычной, а больше бы не давал, а вот землю варягам, что останутся, нужно нарезать добрую. Князь внимательно выслушал, затем молча кивнул и, положив руку на богатырское плечо, крепко его сжал. При свете луны витязю показалось, что глаза у Красна Солнышка как-то странно блестят, но Владимир отвернулся, и Илья решил, что ему померещилось. Не знал Первый Катафракт, как не хватало великому государю того, кто первым поднимал голос против многих Владимировых замыслов, единый смел ругаться с господином, не сгибая головы, смотрел в страшные княжьи очи и кто при том сам не за страх, а за совесть мог исполнить службу, за какую больше никто бы не взялся.
Время тянулось медленно, ждали молча, внизу шумели на кораблях варяги. С печенежской стороны опять донеслись полные смертной муки вопли, кто-то из дружинников выругался, а Улеб вдруг рассмеялся коротким смехом, и Илья, поглядев на порубежника, вздрогнул: лицо Радославова сына было страшным. Внезапно снизу раздался короткий, гнусавый рев рога, за ним второй и третий.
— Зовут, княже, — тихо сказал богатырь.
Спускаться в темноте по крутому обрыву верхом было опасно, и князь грузно покинул седло, за ним слез с Бурка Илья. Приказав Улебу и остальным смотреть крепко, государь вынул из переметной сумы небольшой, но, видно, увесистый мешок. Спустившись по тропе, а последние, самые крутые сажени и вовсе проехав на княжеском седалище, Владимир отряхнулся и двинулся к горевшему среди камней костру, Илья шагал рядом с господином. Возле костра ждали восемь варягов — вожди дружин, что будут говорить за своих людей. Помимо Сигурда еще четверо были безоружны, у одного на поясе висел длинный балтский нож, другой стоял, опираясь на датскую секиру, и лишь последний вооружился как на бой — в кольчуге, опоясанный дорогим мечом с золотой рукоятью, на левом плече — большой круглый щит. Сигурд выступил вперед и вежливо, но не низко поклонился, так же поступили остальные варяги. Владимир ответил коротким вежественным кивком, Илья поклонился, как равный равным.
— Здравствуйте, гости варяжские, — первым обратился к урманам князь. — Уж простите нас, но по-честен пир для вас не устроим — в нерадостный час вы пришли, поганые у наших ворот.