Конечно, тут не обошлось без Святой Анны из Бопре. Лишь бы из Тадуссака не приплыла флотилия ирокезов!
— Именно об этом мне и предстоит узнать, — сказала Анжелика. — Ведь там, на Сагенее, остался мой супруг. Поэтому мы и разлучились. Сами понимаете: я сгораю от нетерпения увидеть его и узнать, как развивались события.
Суматоха помогла ей легко отогнать неприятные мысли. Сперва она печалилась, чувствуя, что друзья-французы снова сторонятся ее — будь то при разговорах о пленных англичанах или о гибели отца д'Оржеваля; к этому примешивалась грусть из-за разлуки с Онориной, которую несколько приглушила встреча с братом. Затем на нее набросился «кабан», затащивший ее в свою сумрачную нору в Верхнем Городе Квебека, и это заставило ее вновь пережить все перипетии истории с «Ликорном», источник которой находился в Париже, в логове Кольбера — министра флота и колоний его величества короля Франции Людовика XIV; впрочем, беды эти, вопреки первому впечатлению, сулили одни лишь юридические затруднения. От всех этих назойливых мыслей ее мигом избавила неожиданно возродившаяся приязнь квебекцев.
На пристани было черно от людей, точь-в-точь как в первый раз, когда она появилась перед ними в своем голубом платье с ледяным отливом и белом меховом плаще, подобная фее Севера с алмазной звездой в волосах.
Толпа сделалась еще возбужденнее, когда она села в шлюпку, опираясь на руку Куасси-Ба, чернокожего телохранителя, рядом с которым еще более ослепительной казалась ее белая кожа и белокурые волосы. На Куасси-Ба был неизменный тюрбан, возвышавшийся над лесом голов; с его пояса свисал кривой меч, с которым он никогда не расставался.
— Приезжайте снова! Приезжайте!
В воздухе замелькали платки и шляпы.
— Приезжайте!
Жара была одуряющей. Воздух оставался недвижим. На горизонте безмолвно сверкали молнии, озарявшие свинцовое небо.
Анжелика приметила раскрасневшуюся мадам ле Башуа и удивилась ее печальной мине, поскольку привыкла видеть ее неизменно радостной. Она размахивала огромной шляпой с, перьями дикой индюшки с такой обреченностью, словно расставалась с Анжеликой навсегда.
«Почему навсегда?»
Кораблям, застигнутым полным штилем, пришлось бесконечно долго маневрировать на маслянистой от неподвижности реке. Лоцман уверял, что грозы не будет и они смогут отойти от берега, подгоняемые каким-никаким ветерком, который вскоре наполнит паруса и погонит их вниз по течению, на север.
Пока они поворачивались то так, то эдак, почти не удаляясь от Квебека, только что оставленный берег продолжал притягивать взор Анжелики, печально вглядывавшейся в смутно различимые в тумане знакомые контуры. Вот остров Орлеан, похожий как две капли воды на мирно уснувшую гигантскую акулу, с белеющими там и сям домишками, — остров, где всем заправляет колдунья Гийомэтт, вот поблескивающая верхушка колокольни в Бопоре, где нашла приют одна из королевских девушек; где-то здесь обретается Сидони Маколле, совершившая грех кровосмешения, вместе со своими «стариковыми» детьми — сам старик наверняка отправился на Великие Озера. Новый поворот — и перед Анжеликой снова предстал город Квебек в кокетливой серебряной короне, в какую превращались при взгляде издалека все его изящные колоколенки и башенки; вскоре вдали мелькнул мыс Турмант, а напоследок — церковь святой Анны-кудесницы…
Чем дальше они шли вниз по реке, тем больше раздвигались берега, чтобы в конце концов окончательно исчезнуть, Просторный эстуарий ничем не отличался от настоящего моря.
Анжелика не покидала носа судна, сверля взором горизонт, ибо он — в случае, если им будет благоприятствовать ветер, — сулил ей всего через несколько дней долгожданную встречу с мужем.
Свежий ветерок оставлял на ее губах все более отчетливый привкус соли. Она отдалась мягкой качке, способствовавшей воспоминаниям. Ну-ка, что предрекал третий «круг», тот, в котором ей почудился шут, опоясанный золоченым кушаком, когда салемская гадалка Рут Саммер раскинула перед ней свои карты?
Что сулила третья звезда Давида? Но напряжение памяти оказалось тщетным.
Как же она сглупила, что не пожелала дослушать до конца, что готовит ей судьба, что еще припасли для них «блестящий господин» и «папистка», которые «укрощены лишь до поры до времени»!
От двух первых звезд ей достались лишь крохи. Но — Торжествующая Любовь!
Каково?! Что там еще бормотала гадалка? Много мужчин: любовь защитит тебя.
Солнце:мужчина, провозгласившийсвоимсимволом солнце…
Не иначе как король по-прежнему покровительствует им!
А Рут Саммер все ворошила свои картинки, на которых розовый цвет означал жизнь плоти, а голубой — жизнь души…
Анжелике очень хотелось снова очутиться в одиночестве, в комнате, уставленной зеркалами… Одновременно ее мучил страх: вдруг она запамятовала — а может, и нарочно изгнала из памяти — те самые невероятные, но в то же время определяющие мгновения своей жизни, словно их необходимо было утаить от взгляда Создателя?
Возвращаясь в родной климат Новой Франции, Голдсборо, Вапассу, она старалась забыть про Салем и про тамошние чудеса. То было, впрочем, не забвение, а впечатление нереальности — как же иначе можно относиться к двум белокурым головам, которые она видела в критические моменты своей «смерти»?
Да, она видела их, но во сне… Для того чтобы отнестись к ним серьезно, ей требовалось немалое усилие…
В густом тумане, то и дело ложившемся на бескрайнее водное пространство, раскинувшееся перед ней, ей виделись порой два призрака в черных одеяниях прокаженных.
«Я вам даже не друг, бедные мои кудесники, я — неблагодарная француженка-папистка, которая, ужаснувшись вашим необычным обликом и неслыханными речами, старается не вспоминать, чем она обязана таким немыслимым созданиям… Но сомнений нет — я встречалась с вами. То был не сон. И вовсе не случайность, что двое наших малышей, дети счастья, родились не где-нибудь, а в Салеме, чуть ли не у вас на руках…»
Мысли ее блуждали по кругу.
Нет, то, что происходило в Новой Англии, то, что помогло ей лучше понять страдания ее брата Жосслена, было вполне реально. То были создания из плоти и крови, в мистической лихорадке возводившие неведомый всем прочим людям мир. Среди них нашлось место и для Рут с Номи. Когда, выхаживая ее, они рассказывали ей о своих горестях, то ее сердце откликалось даже не на исповедь о скитаниях преследуемых и повсюду унижаемых квакеров, участью которых был либо позорный столб, либо виселица, а на их спокойствие перед лицом очевидного безумия. В жестокости, которую они познали, была некая банальность, из-за которой она становилась естественной, а то и желанной.
Она не могла не возмутиться! Однако Рут и Номи не возмущались — они говорили о гонениях и своих нечеловеческих мучениях почти как о неизбежном зле, без которого немыслима жизнь на американском берегу.