— У него рана открылась! Сюда, на помощь!..
Из последних сил пытаюсь успокоить медика, но руки почему-то не слушаются…
— Шок! Быстрее!
Звякает металл, замечаю никелированный блеск шприца. Короткий укус укола, и сразу становится тепло и уютно. Что они мне вкатили, интересно? Но липкая чернота поглощает…
Прихожу в сознание уже глубокой ночью, на носилках. В разрывах низких облаков то и дело мелькает луна. Меня быстро несут. Слышу негромкие, словно сквозь вату, голоса и ещё ужасно хочется пить.
— Первый транспорт отбыл…
— Тащите сюда…
— Скончался, товарищ капитан медицинской службы…
— Аккуратней, аккуратней…
Непослушными губами выталкиваю из себя:
— Пить…
Через мгновение мою голову приподнимает мягкая рука, а к губам подносится металлический край кружки. Я жадно глотаю холодную воду. Уф, хорошо…
— Как вы, товарищ, майор?
— Нормально. Отбились?
— Пока держимся. Но если не будет подмоги, то прорвутся…
— Ничего, удержимся. Что со мной?
— Придётся месяц полежать, осколок в бедро. Сейчас вас в тыл, а там операция. Мы же сами в полевых условиях не можем такое сделать… Всё, машина подошла! Несите скорее…
Мои носилки вновь подхватывают и через мгновение я оказываюсь в кузове «ЗИСа». Вскоре набивается полная машина, но к этому моменту я уже вновь проваливаюсь в сон…
* * *
Просыпаюсь только тогда, когда нас начинают выгружать из автомобиля. Мой сосед по кузову слева скончался по дороге, а я и не заметил…
Меня заносят в какое-то здание с высокими потолками и выкрашенными в ядовито-зелёный цвет стенами. Вдоль нас, сложенных прямо в коридоре, идёт врач, раздавая указания сопровождающим медсёстрам:
— Петрову. Шпильману. Цукерману. Петрову. Мне. Мне. Мне. Авербуху. Тойману…
Первичная сортировка… Я достаюсь Соболевич, которая оказывается стройной и видимо молодой женщиной, закутанной в белое до такой степени, что видно только чёрные глаза. В лицо мне бьёт яркий свет хирургической лампы, маска на лицо…
— Считайте, больной!
— Один. Два. Три…
На счёте пять я останавливаюсь, затем продолжаю:
— Шесть, семь…
— Заканчивайте. Уже всё.
— Всё?
Вернее, пытаюсь это сказать, но бесполезно. Всё тело словно деревянное. Меня куда-то везут на каталке, затем я оказываюсь в палате, где кроме меня ещё шесть человек.
Санитары осторожно перекладывают на койку, застеленную белоснежным бельём, и удаляются. Оглядываю палату и соседей, в ответ на меня смотрят старожилы:
— Откуда? — спрашивает пожилой, стриженный налысо мужчина в углу.
— Из-под Можайска.
— Давно зацепило?
— Пятнадцатого, днём.
— Э, парень… Сегодня семнадцатое.
Я изумлённо гляжу на него:
— Не может быть…
— Может — может. Сам то кто будешь?
— Танкист. Майор Александр Столяров.
— Будем знакомы. Капитан Чугуев. Пётр. Пехота. Там, у окна — Степеренков Иван, артиллерия.
— Кошкин, Иван Силыч. Сапёр…
Я быстро знакомлюсь со всеми. Офицерская палата, почти все кадровые. И практически все — из Сибири. Полосухинцы. Но я — самый свежий, так что меня жадно расспрашивают, насчёт происходящего на фронте. По мере знаний и сил, рассказываю, но только то, что видел сам, своими глазами. Слухи и сводки пересказывать не к чему. Ребята, похоже, грамотные, так что сообразят, что да как…
* * *
А утром начинается суета. Весь персонал носится словно ошпаренный, и буквально за мгновение весь госпиталь облетает слово: эвакуация! И точно, после обеда нас начинают потихоньку выносить из палат и грузить в санитарные машины, которые идут на Казанский вокзал, где всех перегружают в идущий в глубокий тыл эшелон. И только здесь я начинаю понимать, что творится сейчас на фронте… Очень много раненых, очень…
Наконец, паровоз даёт пронзительный гудок, лязгает сцепка, и строения за окном начинают медленно уплывать назад, скрываясь за серым покрывалом моросящего осеннего дождя. Наш состав идёт в Горький…
Колёса стучат тук-тук, тук-тук.
Надо мной склоняется медсестра:
— Водички, страдалец?
— Спасибо, не надо.
Ей уже под пятьдесят, но ещё крепкая женщина, трое сыновей на фронте. Были. Ушли с июльским ополчением, первой волной. Затем — три похоронки. Ребята даже не доехали до фронта…
Ведь как оно положено? Всех добровольцев — сначала в лагеря, на обучение. Там обмундируют, вооружат, начнут учить военной науке. Пока в кадровые части не переведут — никакого фронта. Посылать на убой людей, которые, пожалуй, винтовку впервые в жизни держат, никто не будет. Так ведь положено, да? Так вот сказки всё это!
Её сыновьям не повезло: эшелон под бомбёжку попал. В теплушку, где все трое ехали — прямое попадание, так всех в воронке и похоронили. Только табличку со списком погибших повесили. Одна могила на сорок пять человек… А мужа сразу следом схоронила — умер от приступа, когда извещение о сыновьях получил. Как сел на стульчик, так уже и не встал…
Нет, мужику на войне куда как легче. А самое тяжкое достаётся тем, кто слабее, матерям нашим да жёнам, да детишкам. Я, как пацана того вспомню в трамвае московском, так словно ножом по горлу…
* * *
В Горьком лежу долго. Кормят плохо, потому и раны медленно заживают. Но светлый час, когда мне разрешают подняться с кровати, всё же наступает. Вначале костыли, потом — палочка. По утрам лечебная гимнастика и процедуры.
Эх, рыбки бы сейчас! Нашей, северной тресочки! Сразу бы на поправку пошёл, сердцем чую. Но пока приходится питаться кашей-размазнёй и ржавой селёдкой. Вечерами хожу в госпитальный парк, рву еловую хвою и завариваю в кипятке. На всякий случай. Мало ли чего…
Вот и сейчас засиделся. Эх, хорошо-то как… Ночь тихая-тихая, звёзды ясные. Только рисунок созвездий немного другой, самую чуточку, но у меня-то глаз намётан. Выходишь, бывало из дома, глаза поднимешь — Полярная Звезда почти над головой, а здесь она в стороне…
Лезу в карман за папиросами. Стоп! Что это хрустит? Со стороны столовой появляется тёмный силуэт с большим свёртком под мышкой. Личность явно знакомая… Кто же это?
Между тем неизвестный проходит мимо, не замечая меня, сидящего под огромной елью и направляется к забору. Тихий, на грани слышимости свист. Вот сука! Это же наш завхоз! Продукты ворует, сволочь! У раненых!!! У тех, кто свою кровь за таких как он проливал!..