– Не надо кривиться, – сказал ему Георгий. – Это не так грешно, как убийство, зато прекрасно прочищает мозги. А для того, чтобы переварить вашу идею, как следует прочищенные мозги просто необходимы. Надо вам сказать, в этом что-то есть. Вот только не пойму, что именно..:
– Ну-ну, – сказал Горечаев. – Губишь ты себя, Жорик. И что за молодежь пошла? Живете, как перед концом света, ничего святого… А, да что там!
– Вот именно, – сказал Бекешин. Хмель ушел, уступив место кристальной ясности и чистоте мышления, и подстегнутый кокаином мозг уже вовсю трудился над подброшенной ему задачкой, ворочая ее так и этак и находя способы решения. – Давайте не станем говорить о язве гомосексуализма, наркомании и СПИДе, не то меня и в самом деле вывернет наизнанку. Каждый живет, как умеет и хочет, и не нам с вами кого-то осуждать. Давайте говорить о нашем с вами деле и, ради Бога, без лирических отступлений!
– Хорошо, – согласился Горечаев. – Еще одно лирическое отступление напоследок, если ты позволишь. Ты ведь позволишь?
– Чего там, – сказал Бекешин, откидываясь на спинку кресла и зубами вытягивая из пачки сигарету. – Валяйте.
– Пока я сидел здесь и, по обыкновению, дожидался тебя, – начал Андрей Михайлович, – мне позвонили и сообщили, что произошло несчастье. Некий Степанихин – тебе ведь известна эта фамилия, не так ли? – застрелил своего начальника.., как его… Иванова. Николая Изяславовича, кажется. Среди бела дня, при большом стечении народа… Никто не знает, что на него нашло. После этого он отправился в Битцевский парк и пустил себе пулю в лоб из того же пистолета. Каково это тебе? Мне сказали, что тут, скорее всего, сыграли роль какие-то личные мотивы, но мне почему-то кажется, что дело во вчерашнем грузовике с медью. И еще у меня есть ощущение – он подался вперед и впился в лицо Бекешина своими немигающими бесцветными глазами, – что стрелял никакой не Степанихин, а кто-то третий.., какой-то наш, а вернее, твой конкурент. И теперь, рассуждая в рамках элементарной логики, нельзя не прийти к выводу, что следующей мишенью будешь ты. Как ты полагаешь?
Бекешин чиркнул зажигалкой и принялся раскуривать сигарету, чтобы скрыть замешательство. Ай да ну! Пока он пьянствовал со стариной Филом и занимался умственным онанизмом, стоя в прокуренной квартире с револьвером в одной руке и бутылкой джина в другой, старый подонок действовал, не теряя ни секунды. Как всегда, он все отлично продумал на десять ходов вперед и организовал события таким образом, что ему, Бекешину, просто ничего не оставалось, кроме как действовать согласно намеченному этим раздолбанным орденоносцем плану. И что с того, что план этот с виду хорош? Надводная часть айсберга – тоже красивая штука, особенно если не думать о том, что находится под водой, в холодной глубине… Сегодня ты действуешь по плану, выполняя его по пунктам: пункт “а”, пункт “б”, пункт “ц”, – а завтра кто-то чужой и незнакомый выполнит пункт “д” того же плана, и ты очень удивишься, проснувшись в гробу.
"Ладно, – сказал он себе. – Это мы еще посмотрим, кто из нас проснется в гробу, а кто будет пить на поминках и возлагать венки, в душе потешаясь над скорбными мордами присутствующих”.
– Выглядит не слишком изящно, – сказал он, раскурив наконец свою сигарету, – но для человека, о котором мы говорим, этого будет вполне достаточно. Во всяком случае, мне так кажется.
– Смотри не просчитайся, – предупредил Горечаев. – Нет ничего хуже, чем недооценить противника.
– О чем вы говорите! – воскликнул Бекешин. В мозгу у него, как эхо последних слов Горечаева, звучало предупреждение старины Фила: “Ох, смотри, Гошка!..”, и он говорил преувеличенно громко и развязно, чтобы заглушить этот навязчивый рефрен, – Я вторые сутки хожу весь в холодном поту, а вы мне про какую-то недооценку…
Он снова потянулся за графином, но вовремя спохватился и сел прямо, положив руки по обе стороны тарелки. Между пальцами правой руки дымилась сигарета, и Бекешин с неудовольствием заметил, что ее кончик мелко дрожит – в точности как овечий хвост. Ему опять припомнились собственные планы годичной давности – пусть наивные, сулящие не такие большие прибыли да в придачу ко всему еще и обильно сдобренные инфантильной таежно-гитарной романтикой, но зато в них не фигурировало ни одного трупа. Ни единого…
– Хорошо, – сказал он и торчком воткнул сигарету в тарелку с салатом. Андрей Михайлович дернул щекой, но промолчал, воздержавшись от замечания. – Хорошо, – повторил Георгий и взялся за подлокотники кресла, готовясь встать. – В какие сроки вы планируете провести это.., эту акцию?
– В удобные, – ответил Горечаев. – Об этом не беспокойся, Жорик. Твое дело – должным образом подготовить своего знакомого. Настроить его психологически, так сказать. Для этого тебе придется немного поработать головой, чтобы сочинить историю, в которую он поверит. Я бы занялся этим сам, но ты знаешь его лучше, так что тебе и карты в руки. А когда увидишь, что этот фрайер рвется в бой, дай мне знать, и я спущу на него своего быка. Даст Бог, они друг друга забодают, избавив нас с тобой от дальнейших хлопот.
Бекешин встал, привычно протянув через стол руку, и старик пожал ее своей сухой костлявой клешней. Кожа на его ладони была мягкая, гладкая и одновременно дряблая. На ощупь она напоминала какой-то синтетический материал, но Бекешин никак не мог сообразить, какой именно. “Да какого черта, – подумал он с досадой. – Стариковская шкура – она и есть стариковская шкура. Нашел о чем думать… Просто стариковская ладонь, которая за всю свою долгую жизнь не поднимала ничего тяжелее ручки с золотым пером и бювара с золотым же тиснением: «Участнику ..надцатой партийной конференции»…"
Он вышел из полутемного прохладного вестибюля на Пышущее жаром бетонное крыльцо и, щурясь от ударившего в глаза послеполуденного солнца, огляделся по сторонам. Под воздействием водки и кокаина окружающий мир казался не вполне реальным, цвета резали глаз небывалой яркостью, все движения выглядели слегка замедленными, а между секундами, казалось, существовали длинные, ничем не заполненные промежутки. Бекешин подумал, что человек, который научится использовать по собственному усмотрению не только сами единицы времени, но и эти никем не замеченные и не названные паузы, будет жить вечно, все на свете успевать и вдобавок станет непобедим в любой драке. “Мне бы так научиться”, – подумал он и стал спускаться с крыльца.
Стекло со стороны водителя было опущено до упора. Старина Фил в расстегнутом пиджаке и с ослабленным узлом галстука сидел за рулем, потел, слушал ,по радио рок-н-ролл и меланхолично курил. Смешнее всего было то, что рядом с бекешинским “мерседесом” сверкал черным лаком и надраенным хромом похожий на авианосец “ЗИЛ” Горечаева, сквозь затемненные стекла которого смутно просматривалась фигура водителя. Это вполне мог оказаться именно тот человек, о котором шла речь за обедом, и Бекешин малодушно порадовался тому, что “ЗИЛ” стоял слева от “мерседеса”, и, значит, ему не нужно было поворачиваться к этому хромированному чемодану спиной, прежде чем сесть в свою машину.
Он плюхнулся на горячее кожаное сиденье рядом с Филом и захлопнул дверцу. В машине было жарко, как в духовке, воняло разогретой кожей, пластмассой и табачным дымом. Филатов приглушил звук и повернулся к Бекешину.