Продавщица, помнившая Звягинцева в лицо, приветливо с ним поздоровалась. Магазинная кошка, рыжая Машка, вообще-то не жаловавшая Кнопика, ради разнообразия не стала ни раздуваться, ни шипеть – вероятно, оттого, что по причине раннего часа зрителей было немного. Лев Поликарпович обозрел изобильные полки и понял, что совершенно не хочет есть. На самом деле после гибели Марины он даже любимые когда-то деликатесы прожёвывал, словно труху, почти не чувствуя вкуса. Заправлял себя пищей, словно автомобиль бензином. Как говорят у нас в народе – отводил черёд.
– Мне, пожалуйста, два кило «Чаппи», – сказал он продавщице. – И ещё «ужин холостяка».
Если туристы, по мнению отечественной консервной промышленности, только завтракают, то холостяки, согласно этой же логике, токмо и единственно ужинают. Пресловутый продукт представлял собой нечто неопределённо-мягкое, запакованное в особую фольгу для разогрева в микроволновке. Этикетка подробно и красочно информировала о пищевой ценности содержимого. Лев Поликарпович не глядя сунул пакет в дорожную сумку и двинулся к выходу. Вот чего ему действительно хотелось, так это легонько подстегнуть время. Скорей бы миновало ещё несколько часов и стало возможно, не рискуя прослыть невежливым и настырным, плотно заняться вопросом установления связи с Володей…
В родном подъезде было сумрачно и накурено, в углу темнела подозрительного вида лужа. Домофон и консьерж при входе оставались делом будущего, а кодовый, в три циферки, замок был, как показывала практика, «от честного человека». Из почтового ящика торчали мятые «уши» газет – сколько Звягинцев ни договаривался на почте, организовали-таки плотную бумажную пробку, верный ориентир для специалистов-домушников. Зато теперь, спохватившись, месяц небось будут у себя всю корреспонденцию складывать… Опорожнив ящик и разыскав среди вороха никчёмных реклам весточку из Йельского университета, Звягинцев поднялся к себе, отпер входную дверь и по телефону дал знать на пульт охраны – клиент такой-то, свои. Потом разделся, насыпал корма собаке и, забыв в сумке «ужин холостяка», устало вытянулся на диване. Хотя старому холостяку, притом ведущему «светский» образ жизни, вроде самая пора была бы ужинать на рассвете…
Спал Лев Поликарпович недолго и некрепко. Когда несусветная рань превратилась в обычное человеческое утро, он выбрался из-под колючего пледа и принялся действовать.
Почему-то волнуясь, он набрал знакомый номер Гришина. Первое время в экспедиции ему требовалась для этого записная книжка, потом выучил наизусть… Нет, чуда не произошло – в ответ послышались длинные гудки, равнодушно-размеренные, вселяющие отчаяние в душу. Звягинцев нажал отбой и, порывшись в справочнике, позвонил на телефонную станцию, ведавшую Володиным номером. Там попросили подождать, потом подтвердили, что данный телефон не работает.
– Так. – Звягинцев в сердцах бросил трубку, взял трость и, потрепав сытого и сонного Кнопика по ушам – будь молодцом, охраняй квартиру! – снова вышел из дома.
На улице успел затеяться дождь. Очень питерский, мелкий, занудный, напоминающий о том, что лету наступает конец. Из окна Звягинцеву казалось, что снаружи просто висела в воздухе какая-то морось, но прямой контакт заставил его пожалеть о зонтике, не взятом с собой. Тем не менее возвращаться Лев Поликарпович не стал. Не ради суеверных соображений – просто из упрямства. Поглубже надвинул шляпу, наискось пересёк мокрую ленту улицы и парком, по пустынной аллейке направился к станции метро. Благо было недалеко.
Спустившись по эскалатору, профессор только тут как следует понял, до чего отвык в экспедиции от метро. Самые обычные реалии порождали, ассоциации в духе только что покинутых таинственных саамских болот. Поезда выныривали из туннелей, словно чудища из нор. Хищно сверкали прожекторами и плотоядно урчали, заглатывая пассажиров… Звягинцев покорно дал очередному чудищу себя слопать, сел с краю, у поручня, и принялся мысленно подгонять подземный экспресс. Рядом с ним в вагоне ехали люди, которым не было ни малейшего дела ни до загадочно сломавшихся телефонов, ни до зашифрованных рукописей, почти из рук в руки перешедших от отца к сыну сквозь шестьдесят лет… На противоположном от Звягинцева сиденье, на месте для инвалидов, развалился ранний пьянчуга. Каждые несколько минут он порывался улечься на вагонный диванчик и задрать на него ноги в грязных кроссовках. Сидевшая рядом старушка, Божий одуванчик, даже поднялась, улыбаясь этак по-матерински – поспи, дескать, сыночек, а я уж постою… Однако на освободившееся посадочное место тотчас приземлилась влюблённая парочка, которая явно не разделяла бабкиных извращённых понятий о материнстве. Должно быть, ехали по домам со свидания, плавно перетёкшего из «ужина холостяка» в «завтрак туриста»… Легко одетые парень и девушка явно продрогли и теперь грелись изнутри, передавая друг другу тёмно-зелёную баночку. Глядя на них, Лев Поликарпович твердо решил по дороге домой купить такой же джин-тоник, но тут старушка, которую столь нахально лишили возможности проявлять христианское милосердие, возмущённо застучала клюкой и принялась поносить молодёжь. Профессор отвёл глаза прочь, перестав смотреть на людей.
Но и неодушевлённые принадлежности вагонного интерьера его не слишком обрадовали. Стены, которые когда-то украшались только правилами поведения («Пассажир обязан… пассажир не имеет права…») да схемами линий метро, в нынешние просвещённые времена до самого потолка пестрели яркой рекламой. От неё Лев Поликарпович, оказывается, тоже успел поотвыкнуть; защитный рефлекс, позволявший не читая и не замечая смотреть сквозь рекламные призывы, очень прискорбным образом притупился. Глаза сами собой заскользили по броским, полиграфически безупречным объявлениям. Центр женского здоровья обещал прервать нежелательную беременность на любой неделе и без вредных последствий для организма. Соседняя наклейка сулила всевозможную медицинскую помощь долгожданному малышу. Третья до небес превозносила новую марку презервативов: «Старший брат посоветовал!» – хвастался парнишка-школьник, которому, по мнению Льва Поликарповича, следовало бы думать не о девочках, а о физике с алгеброй. Ещё одна рекламная липучка в настоятельной форме советовала приобрести новую книгу «признанного мэтра детективного жанра», чья фамилия Звягинцеву ровным счётом ничего не говорила. То ли профессор безнадёжно отстал от жизни и литературы, то ли мэтр был дутый – Бог весть… Рядом плавали в нарисованной банке русские народные пиявки и отстирывало кровавые пятна универсальное моющее средство «Лоск»…
Стучали колёса, вагон покачивало, на остановках сменялись пассажиры, мелькали в темноте нескончаемые вереницы туннельных светильников. Звягинцев сидел, полузакрыв глаза, и отчаянно боролся с дремотой, неожиданно накатившей сразу после «Электросилы». Борьба получалась неравной. Наверное, годы брали своё…
Звягинцев проснулся, когда объявили «Чёрную речку», поспешно вскочил и устремился к выходу из вагона. Кто-то толкнул его, кто-то посоветовал меньше пить… Лев Поликарпович всё-таки успел продраться наружу и направился к эскалатору. Трость с прохудившимся резиновым наконечником громко и отрывисто клацала по каменному полу вестибюля. На улице Савушкина, как и в Московском районе, шёл дождь, размеренный, мрачно-обречённый, делавший это утро больше похожим на поздний вечер. Какая золотая осень, какое пышное увяданье? Городская осень Звягинцеву больше всего напоминала старческий маразм – одна надежда, что и он когда-нибудь кончится. Деревья полоскали на ветру желтеющей листвой, мокрые скелеты их в сумраке выглядели обгоревшими. Лев Поликарпович немедленно промочил ноги и угрюмо подумал, что в этакую погоду даже непоседливой маленькой Марине вряд ли захотелось бы идти «по улице далеко-далеко». В такую погоду дома надо сидеть. У камина. С кружкой тёплого молока, куском свежей булки и мисочкой пенок от только что сваренного варенья…