– Мы не можем себе позволить кому-то влезть в семейные дела. Во всяком случае пока не узнаем, где она прячет мамины драгоценности, мы не должны рисковать. Потерпи, Дашунь.
Она терпит. Уже год как терпит. Год – это ведь много, за год исчезла Желлочка, та, которая по вечерам сказки читала и заставляла есть манку, и косички заплетала совершенно по-особому, так больше никто не умел, и шпыняла за Милочку, и уговаривала быть помягче с братом, и вообще создавала иллюзию семьи.
Почему-то именно теперь Дашка вполне отчетливо понимала – не было семьи, но благодаря Желлочкиным стараниям можно было обманываться, что есть, что существует, что на самом деле люди, собравшиеся за одним столом, действительно близки друг другу. И что ее школьные сплетни так же интересны, как и Милочкины разбитые колени.
Сергей набросил пиджак, застегнул пуговицы, подошел и, коснувшись губами щеки, ласково сказал:
– Ну, Дашка, ну в конце концов, это не может длиться вечно. Нужно узнать, где она прячет хризантему и тогда...
Дашка рассеянно кивнула. В первый раз услышав от брата это многообещающее и одновременно пугающее «тогда», она закатила истерику. Во второй – ударилась в слезы. Теперь привыкла и более того с нетерпением даже стала ожидать, когда оно наступит – «тогда».
Желла ведь умерла, давным-давно, а они не заметили, когда это случилось. Заняты были – работой, учебой и Милочкой. Милочкой, который сбежал из дому. Милочкой, который с ножевым ранением попал в больницу. Милочкой, которому угрожала статья об изнасиловании.
Он отнимал все свободное время, а его было не так и много, на Желлу вот совсем не оставалось. А она жила совсем рядом, всего-то на два этажа спуститься. Или подняться. Но подниматься категорически запретил Сергей, пытаясь разрушить ее влияние на Милочку, а спускаться редко приходило в голову. И поначалу встречи ограничивались короткими ежемесячными визитами, каковые и визитами назвать нельзя было: Желлочка приоткрывала дверь, высовывала руку и жадно хватала белый конверт, приготовленный Сергеем.
Тогда они не задумывались, насколько странно это поведение, проще было списать на обиду и непонимание, на собственное Желлочкино желание ограничить контакты, на то, что так в сущности удобнее – одной проблемой меньше. Потом... потом пришла тетка Клава и сказала, что Желлочка отравилась газом, не нарочно – она хотела поставить чайник, но забыла, как это делается.
Нет, тетка Клава не сказала ни одного осуждающего слова, но тон ее, взгляд, в котором читался упрек, были куда как красноречивы. В результате на кратком семейном совете решили, что Дашка должна ухаживать за мачехой.
Дашка согласилась, тогда в ней еще жила благодарность и память о том, другом человеке. Но день ото дня, встречи с раздраженной, настороженной старухой, в которую как-то вдруг и сразу превратилась элегантная Желлочка, память убивали.
Скоро Дашка заговорила о сиделке. Сергей ответил отказом. Через месяц она возобновила разговор. Потом снова. И снова. Закатила истерику. А после того, как Желлочка швырнула в нее закипающим чайником, поставила ультиматум – если Сергей желает присмотра за Желлой, пусть сам и присматривает, Дашиной же ноги в той квартире не будет.
Тогда-то он и рассказал про хризантему.
– Если увидишь Милку, скажи ему, пусть спустится и уберется у нее, – сказал Сергей, обуваясь.
– Милка откажется, – в коридор Дашка прошлепала босиком, уныло подумав, что теперь еще и здесь порядок наводить. Ну зачем им на троих такая огромная квартира?
– Тогда передай, что в этом месяце он живет на стипендию. Плащ подай, пожалуйста.
Стащив с вешалки черный плащ, Дашка подала. Нет, Серж определенно держит ее за служанку. Старший он... подумаешь, старший. Вот закончит она университет, выйдет замуж и уедет куда-нибудь. Неважно куда. Лишь бы подальше отсюда.
– Его ж отчислили, – напомнила она, мысленно прикидывая, как бы половчее донести мысль о том, что с Желлочки все равно не будет толку. Не расскажет она про шкатулку и хризантему, потому что не помнит ничего.
– Но он-то врет про учебу? И про стипендию? Так? Ну а мы поверим. Все, я сегодня задержусь, будь добра, погладь на завтра синюю рубашку.
Ну да, только это он ей и доверяет – рубашки гладить. И задержится, ага, совещание. Так она и поверила, что Серж до полуночи совещается. Нашел, кому врать, она же вещи стирает, она же чувствует запах духов, и следы помады замечает, и волосы на пиджаке.
– Не дуйся, Дашуня, ты ж понимаешь, что это – дело семейное.
Хлопнула дверь, и стало тихо.
И одиноко. За окном шуршит дождь, и звук этот порождает странное ощущение, что ничего-то в ее жизни не переменится, все будет так же как сейчас – Сережины рубашки, Сережины костюмы, Сережины наставления и Милочкины проблемы. Ну еще Желлочка, которая, несмотря на сумасшествие, отличается отменным здоровьем и проживет еще много-много лет.
А потом, когда она все-таки умрет и избавит Дашку от необходимости присматривать, наступит собственная Дашкина старость. И уже она сама будет просиживать вечера у окна, пялится на дождь и плакать о несбывшемся.
Нарисованная воображением картинка ужаснула. Нет, не позволит она с собою так поступить! Никогда и ни за что.
– Никогда и ни за что! – повторила Дашка своему отражению в зеркале и язык высунула. Вот так!
А Милочка в тот день так и не появился.
Квартира Дарьи Вацлавовны была огромна. Она занимала весь третий этаж, и даже часть четвертого, о чем, розовея и стесняясь, сообщила сама хозяйка. Но Леночку поразили отнюдь не размеры – атмосфера места.
Переступив порог, она разом позабыла о пережитом страхе, о том, что коленки трясутся, руки дрожат, сердце в груди трепыхается заячьим хвостом. Вместо этого Леночка вспомнила вдруг о внешности, о том, что она ненакрашенна, непричесанна и вообще одета неподобающе. Разве подобные места посещают в спортивном костюмчике легкомысленного бирюзового цвета с еще более легкомысленной розовой маечкой, облегающей и грудь, и талию, и, чего уж греха таить, складочки на талии? Нет, в такие апартаменты попасть можно лишь по приглашению, предварительно посетив массажиста, парикмахера, маникюршу, облачившись во что-нибудь длинное, строгое и приличное.
– Ну, проходи, чего стала, – невежливо буркнул Герман. Но Леночка не обиделась, он вообще хороший и Вельского прогнал, и на нее не кричал, и вообще нормальным человеком казался. – Третья дверь по коридору.
Коридор был огромен – высоченные потолки, лепнина с завитками и медальонами, порой опускавшаяся до самого пола, разграничивая стены вязью узоров, медные канделябры – Леночка тайком потрогала один, и Герман за спиной хмыкнул. Ему, наверное, привычно здесь, и портреты не пугают – темные полотна в тяжелых рамах, с которых разглядывают посетителей дамы и кавалеры ушедших веков. Вот у той старухи, с борзыми, особо надменное выражение лица, и выглядит она почти живой.