А потом появился Мирон Викентьевич и сказал, что Женьку убили.

– Вы думаете, это Вельский сделал? – задал Герман вопрос, правда ответа на него не получил. Зато первыми словами, которые произнесла Дарья Вацлавовна после ухода следователя, были:

– Найми ему адвоката.

Объяснять она ничего не стала.

Брат

Он нарочно дежурил у глазка, выгадывая момент, когда понесут тело. Ему нужно было видеть или скорее обонять, ибо плотный черный пакет, в который упаковали Евгению, скрывал милые подробности произошедшего, но вот запахи... запахи скрыть сложно.

Пот. Одеколон нескольких сортов, одинаково дешевых и терпких. Перегар. Чистящее средство. Жевательная резинка. Чеснок. Кровь.

О да, этот аромат был последним в списке, он словно прятался за другими, позволяя им отвлечь и увлечь, но Милослав был слишком опытен, чтобы поддаться на провокацию. Милочка знал, что нужно искать в какофонии ароматов, и искал, и, что гораздо важнее, находил.

– Посторонись, – не слишком вежливо рявкнул тип в серой форме. Милослав прижался к стене, пропуская носилки. Запах обострился, щекотнул ноздри и нёбо, проник в кровь. Все в точности как в прошлый раз: смерть возбуждает.

– Милослав Вацлавович? – следователь спустился на площадку. – На ловца, как говорится, и зверь... нам бы побеседовать по поводу.

– Давайте там, – Милослав указал на приоткрытую дверь соседской квартиры. – А то у меня такой беспорядок. Вчера, знаете ли, ветер погулял...

– Ветер? Неужели.

Герман донес, точно, нужно было бы учесть, что Дашкин подхалим молчать не станет. Он же заходил вчера в квартиру, вынюхивал, выглядывал, а теперь вот и донес.

– Ну не совсем, чтобы ветер, но это к делу не относится. Так будем говорить, а то я спешу. Встреча. Важная. Опаздывать нельзя.

Милослав постучал по циферблату часов, и следователь, убежденный то ли словами, то ли жестом, распахнул дверь квартиры и велел:

– Проходите. На кухню давайте. Только чур ничего не трогать.

В коридоре, в углу, прямо на полу сидел Вельский в обнимку с огромной серой псиной. Увидев Милослава, псина зарычала, Вельский поднял голову и, всхлипнув, сказал:

– Это не я! Я не виноват!

Кровяной аромат усилился, нарушая равновесие мыслей, и Милослав, подчиняясь ему, едва не сбился с дороги, и лишь выразительное покашливание, раздавшееся за спиной, заставило вернуться к происходящему.

Потом, он придет сюда потом. Вечером.

– Я вряд ли чем смогу помочь, – он сам выбрал место на угловом диванчике, занявшем часть просторной кухни. Ему доводилось бывать здесь и прежде, и если тогда Милослава удивлял порядок, царивший здесь, то сейчас он поразился беспорядку. Бутылки из-под водки, коньяка, джина, вина, стеклоомывателя. Консервные банки, содержимое некоторых пошло зелеными и белыми бляшками плесени и изрядно смердело. Окурки на полу. Окурки на скатерти. Табачная крошка и сухие ломтики хлеба.

– А вы постарайтесь, – Мирон Викентьевич сел рядышком, почти локоть к локтю. – Вы постарайтесь, Милослав Вацлавович. Это в ваших же интересах. Неужели вы думали, что вас не будут проверять? Все-таки здесь имело место быть убийство, теперь вот второе. Два – это уже много. Это непорядок, правда?

– Правда.

– Кстати, у вас ведь ничего не вынесли из квартиры? Только компьютер разломали, диски опять же... не хотите заявление подать?

– Не хочу.

– А чего так, Милослав Вацлавич? Неужели не жаль имущества?

Знает! И этот легавый тоже знает! Все вокруг в курсе Милославовых секретов, все вокруг норовят воспользоваться знанием, а Милославу что делать?

– Жаль. Но все равно ведь не найдете.

– Ну, как сказать, как сказать, – следак нехорошо усмехнулся. – Итак, давайте с самого начала, подробненько так, в котором часу вышли из дома, в котором – вернулись. Куда ходили. С кем встречались. И кто из старых знакомых хатку разгромил? Или из новых? И кто здесь поставил камеры наблюдения? Главное, не лишь бы где, а в ванной, в спальне...

– П-почему...

– Почему я решил, что это ты? – следователь сложил руки в замок и сжал. Пальцы неприятно хрустнули. – А кому еще? Да и у прочих имущество цело. Нет друг мой, либо ты вспомнишь, как и что было, либо я вспомню об одном тухлом дельце, мелкий шантаж в гостиничке, при которой ты швейцаром пашешь. Давай-давай, не волнуйся, если договоримся, все будет хорошо.

Сволочь! Ну почему в мире столько сволочей? И что делать? Отказаться? Доказать что-либо им будет сложно, но вот крови попортят здорово. Да и кто знает, вдруг и вправду выгоднее сотрудничать? И Милослав, наскоро прикинув все возможные варианты, заговорил:

– Тут камеры слепые. Ну заряд закончился, а я все никак момента выбрать не мог, чтобы поменять. Да и вообще снимать хотел.

– Не интересно было? Или на эту, чокнутую, переключился? Смотри, дружок ее за такие штуки и рыло начистить может, тоже парень с прошлым. Да и будущее у него вполне себе...

Ну это еще не факт. Нет, не факт. Все ведь и переменится может.

– Женька с Вельским развестись планировала, у нее любовник имелся, а не разводилась из-за квартиры.

– Этой? – уточнил Мирон Викентьевич.

– Ну а какой еще. Она ж пришлая, а Вельскому хатка от матери его досталась, ну претендовать она не могла. Ну а без хаты – какой развод, какая жизнь?.

– Погоди, погоди. Когда она в первый раз про квартиру заговорила?

– Да где-то с полгода назад.

Вот так, пусть ищут, пусть роют землю, спихивая все на квартирный вопрос, а Милослав пока сам разберется, аккуратненько так, осторожненько.

Гений

Отпустили его к вечеру, и Вельский удивился – как это так? Ведь был же топор! И Женька мертвая! И его собственное, данное со страху признание. И допрос, на котором Вельский то и дело путался, пытаясь воскресить события минувшей ночи, вспомнить названия улиц, по которым гулял, ларька, где покупал самогон, людей, с каковыми доводилось встречаться.

Вспоминал, а они не вспоминались, ну кроме Демона, конечно. Его-то Вельский хорошо запомнил, и ментам, когда те в ответ на рычание к оружию потянулись, запретил трогать, сам вывел на улицу, посадил у подъезда и приказал ждать. Демон послушал, только выл, когда Вельского в машину засовывали.

Никто никогда еще так не переживал за него. А мамка собаку заводить запрещала, мамка любила кошек, но отчего-то эта любовь ограничивалась коллекцией фотографий, заграничным журналом, переводными картинками да его, Аркадия, детскими рисунками. Те кошки походили на нарезные батоны белого хлеба, с короткими лапами да хвостами-багетами...

Господи, куда они подевались-то? Мама ведь хранила, берегла, а он... как холодильник старый, заклеенный сверху донизу серыми-розовыми-желтыми котятами выносили на помойку, помнит, а вот, куда рисунки подевались – нет.