– Тише, – я успокаивал и коня, и себя, заставляя снова натянуть поводья. До дома оставалось всего ничего, мне даже почудилось, что я вижу сквозь тьму огни и слышу запах дыма, чудеснейший из ароматов.
Именно в этот миг, миг веры в почти случившееся чудо, на тропе возник Зверь.
Нет, тогда я его не увидел, просто лошадь вдруг взвилась на дыбы и скакнула вбок, оскальзываясь на траве. Удержалась, но почти села на круп, замерла и рывком, скачком, вернулась на дорогу, понесла, вытянув шею, дико всхрапывая и подкидывая задом. Я мотался в седле, пытаясь удержаться, когда в ногу вцепился Зверь. Челюсти его были подобны капкану, смявшему сапог и раздробившему кость. Я закричал, я выстрелил, но не попал, ибо Зверь отпрыгнул, чтобы в следующий миг снова напасть.
А я, несчастный, уже падал навстречу клыкам и смерти. Я кричал от ужаса и боли, ставшей почти невыносимой, я был почти на земле, но сломанная Зверем нога застряла в стремени, и обезумевшая лошадь несла меня по лесу. Сзади же огромными скачками несся Жеводанский оборотень.
В какой-то момент – время растянулось сплошной полосой боли – стремя отпустило меня, оставляя на земле, среди плетей кустарника, изрядно иссекших руки и лицо. И я, подгоняемый отчаянием, даже сумел перевернуться на живот – тело, избитое, разбитое, плакало о пощаде – и подняться на четвереньки. Мир передо мной плыл в алом тумане, и алым же полыхали глаза Зверя.
Он прыгнул, прижимая меня к земле, полоснул клыками, раздирая и куртку, и плечо, и отскочил, чтобы напасть снова, целясь уже в бок. Он выдрал кусок моей плоти, но не стал его есть – плюнул им же в лицо и захохотал.
Новая боль и этот смех, который истинно смех Зверя о Десяти головах, отрезвили меня, помогли собрать остатки сил. Нащупать нож, который всегда носил с собой и выкинул вперед, целясь в оскаленную морду.
– Уйди!
Зверь зарычал. А после вдруг отступил. Всего на шаг, но это был целый шаг моей жизни. Он словно раздумывал о чем-то, не спуская с меня внимательного, вправду почти человечьего, взгляда. А я смотрел на него, не решаясь двинуться.
Мы так и сидели друг напротив друга до самого рассвета, причем я порой проваливался в темноту бессознания, но он больше не нападал. Когда же за дальним краем леса встало солнце, я, беспомощный, сам пал наземь, выронив нож из онемевшей руки. Последнее, что я запомнил, был ласковый язык Зверя, вытирающий кровь с моего лица, и клыки, нежно ухватившие за ворот камзола.
Он поволок меня в лес. Зачем? Тогда я знал лишь один ответ: чтобы сожрать.
В первый раз я очнулся в месте, про которое по сей день не могу с уверенностью сказать, существует ли оно или же является плодом измученного болью сознания. Я умирал и ясно понимал, что умираю, я видел пред собой то путь, уходящий в небо, то каменные своды пещеры. То ангельские крыла касались моего лица, то жар и всполохи пламени.
В какой-то миг все смешалось, а потом вновь распалось на части.
– Мы не можем позволить ему выжить, – говорил кто-то, склоняясь надо мной. – Ты ведь сам понимаешь это.
Руки на лице, вода по губам, а проглотить сил нет.
– Ты сам пришел ко мне с вопросом, что же делать, а теперь стенаешь, что избранный выход слишком жесток, – продолжал настаивать голос.
– Он мой сын.
Отец? Отец, помоги мне! Отец, ты же видишь, что я умираю!
– Сын. Но разве не сына привел Авраам на гору? Разве не сына положил он на алтарь жертвенный во славу Господа? И разве не был готов пронзить его сердце ножом, понимая, что любовь к Богу превыше всего? Что он, в нем, Предвечном и Всесильном, спасение и вечная благость?
Небеса смотрели на меня, смотрели с удивлением и брезгливостью, примеряя на изломанное тело обещанную вечность. А та сползала, не в силах удержаться на узких плечах.
– Зверь его не тронул.
– Антуан об этом позаботился, – руку подняли, сдавили, словно желая сломать. – Ты с самого начала должен был решить его судьбу...
– ...род Шастелей... отослать... выздоровление...
...смерть...
Голоса судили и рядили, а я, ускользнув от них, падал навстречу небу. И был счастлив, избавившись от боли. И был готов принять смерть.
Я не знаю, чего стоило мое спасение отцу. Должно быть, граф надеялся, что я, будучи слишком слабым, не выживу, что многочисленные раны и лихорадка убьют меня столь же верно, как его кинжал, но Господь рассудил иначе.
Небеса не приняли меня, швырнув в муку земного существования. Я помню, как плыл по рекам небытия, пил огненную воду, которая изливалась сквозь раны тела моего и воспламеняла его, заставляя кричать от муки.
Я помню, как плакал и звал мать, и она приходила, садясь в изголовье постели, смотрела с укором и иногда принималась что-то говорить, но я, оглушенный собственным криком, не слышал слов.
Я помню, как приходил в себя, видел людей и камень, серый и гладкий, и вновь уходил куда-то.
Три месяца, сказали мне, три долгих месяца я бродил на грани между жизнью и смертью, не в силах выбрать путь. А избрав, вернулся в тело, которое, истерзанное ранами и болезнями, показалось чужим. Я был настолько слаб, что мог лишь дышать и глотать жидкую кашицу, которой потчевали меня милосердные сестры.
Мое выздоровление затянулось. Я пропустил лето и осень, зиму встретил на костылях, уже самостоятельно добираясь до монастырского садика. Я смотрел на снег и снова думал о том, что же случилось тогда, в лесу. И уже сам находил ответы на вопросы.
Во-первых, не осталось сомнений в том, что де Моранжа желал меня убить, а отец – если тот разговор в пещере действительно был когда-то – не позволил. Во-вторых, оба они, граф и отец, причастны к появлению Зверя на землях Лангедока. В-третьих, подарок Антуана, шелковый шнурок, до сих пор обвивающий мое запястье, остановил чудовище.
В-четвертых, как кто-то поверил бы в подобное, если я сам не верил себе?
Я должен был узнать правду, но сначала мне следовало вырваться из монастыря, чей уют оборачивался пленом. А тому, кто ходит на костылях, не так-то просто убежать.
К декабрю же, словно пытаясь остановить меня, открылись раны на ноге, пошли желтым гноем, вынося осколки кости, и приехавший врач, долго ковыряясь в ране, вынес вердикт:
– Неверно срослись. Нужно ломать.
Я согласился. Проклятье, я вспоминал де Моранжа и его лживые слова, сказанные у хижины на Мон-Муше, и удивлялся тому, сколько в них истины. Доктор был жесток, причиняя боль, но доктор же жестокостью возвращал мне способность ходить.
И снова была постель. И перевязки. И привычная уже беспомощность, смешанная с благодарностью к сестрам. Снова встать с постели я смог лишь в начале весны 1767 года, в тот самый день, когда, возвращаясь с облавы, пал жертвою ярости Зверя и подлости человека. В мае я уже мог обходиться без подпорок и костылей. В июне сел на коня и, несмотря на уговоры матери-настоятельницы, каковая, полагаю, получала деньги от моего отца за то, чтобы держать меня подальше от дома, покинул обитель.