– Господи боже ты мой! – Гаврик благоразумно держался поближе к двери. – Это… это как в кино… резиденция зла!
Собаки вдруг успокоились, как-то сразу, будто по команде, и в воцарившейся тишине было слышно их тяжелое дыхание. В ближайшей к Руслану клетке находился рыже-коричневый доберман. Бока его вздымались, в пасти то подымался, то опускался язык, а с клыков, которые выделялись особенно четко, будто прорисованные, стекала слюна.
Доберман вдруг тихо тявкнул, сел, смешно поерзав задом, видно, устраиваясь поудобнее, и завыл. Высоко, печально, тоскливо. И разрозненная, рассаженная по клеткам стая поддержала.
Вой, отраженный бетонными стенами подвала, рвал сознание. Руслан заткнул уши. А звук все равно пробирался, проникал, подавлял.
Хлопнула дверь – это Гаврик ушел. Правильно. Бежать отсюда, от стен этих, от тусклого света, от собак… на улицу, там воздух и солнце. Тишина.
– Матерь Божья, – Гаврик, сидя на ступеньках, пытался достать из пачки сигарету. Руки дрожали, и вообще вид у него был неважный.
На улице вой не был слышен.
Или они успокоились?
Проверять желания не было.
Это убийство отличалось от прочих. Да, клеймо на месте, да – огнестрел, но стреляли на этот раз в спину, пуля вошла под левую лопатку и, судя по отсутствию выходного отверстия, застряла в теле. Вскрытие, конечно, даст куда более подробную картину, но пока его дождешься…
Все это наводило на неприятные мысли, скажем, о том, что кто-то воспользовался ситуацией… но откуда тогда клеймо? В прессе ведь ни один из эпизодов не засветился, подробности знают только свои, даже Эльзе он не рассказывал про крест.
Сама узнала?
Чертова русская немка, кукольная красотка, то ли Барби, то ли Мэрилин.
Эльза любит собак и не любит бывшего мужа, который, по ее мнению, этих собак неправильно разводит. Эльза сама сдала супруга. Эльза по первому звонку приехала, чтобы позаботиться о животных, и даже расплакалась, жалея то ли осиротевших зверей, то ли застреленного Ольгерда Тукшина.
Верить или нет?
Она завязана на собачьих боях, она сама призналась, что была знакома с двумя из четырех потерпевших. Она забрала к себе Цереру, а следом еще тридцать три клыкастых твари.
Могла бы она убить? Точнее, убивать? И не поэтому ли данная смерть неуловимо отличается от прочих? Все-таки муж, хоть и бывший…
– Спишь? – Гаврик ногой открыл дверь в кабинет, та, ударившись о стену, громко хлопнула. Мысли разлетелись, и те, что про дело, и те, что про Эльзу. – Жарко, правда? А я с уловом.
Гаврик сел прямо на стол, взъерошенный, взопревший, но веселый.
– В общем, так, – он достал из кармана записную книжку, которую таскал с собой большей частью для солидности, и, открыв, зачитал: – Хозяйка дома номер шесть, Евдокеева Татьяна Тимофеевна, утверждает, что незадолго до убийства к потерпевшему приходил гость.
– Неужели? Вот так прямо и утверждает? – Руслан припомнил плотные высокие заборы, окружавшие дома в поселке. Как-то не вязалось это с «утверждениями».
– Ну не надо вот так сразу! Тетка на пенсии, дом ей купил зять, чтобы теща на природе отдыхала, она и отдыхает, то бишь бездельничает, а поскольку подобная изоляция ей явно не по нутру, то и проявляет любопытство там, где можно.
– Шпионит, что ли?
– Приглядывает. Соседи ей подозрения внушают, особенно потерпевший наш, Евдокеева прям слюной изошла, рассказывая, до чего тип неприятный. Хамил, в гости не приглашал, а как сама «по-соседски» зашла, так едва собаку не спустил.
– Неужели? – Руслану приходилось делать над собой усилие, чтобы слушать Гаврика, все-таки хороша Эльза… и про собак беспокоилась. Интересно, где она их держит, собак-то? Напроситься в гости? Сказаться, что надо?
– Нет, ты сегодня квелый какой-то, я тебе про свидетельницу, про то, что информацию добыл, ценную, заметь, информацию, а ты прям в облаках витаешь. Короче, вчера, ближе к полудню, часа этак за три до нашего прихода, к убитому наведывался гость. На такси приехал, но в дом сразу не пошел, долго гулял по улице, Евдокеевой он тоже показался подозрительным, говорит, что морда у парня была битая, причем хорошо так битая и довольно давно, потому что синяки зеленью пошли. Это она так утверждает.
– Опознать возьмется?
– Ну, – Гаврик чуть замялся. – Она сказала, что если лицо так же побьют, то опознает, а если синяки сойдут, то не ручается.
– Замечательно.
– Нет, ну командир, ты хочешь, чтобы все и сразу. Зато тетка клянется, что парень из скинов, по военке одет, и башка бритая. И еще рюкзак у него был.
Нечего сказать, приметы великолепные. Сколько в Москве нацистов? Едва ли не больше, чем в нацистской Германии, и черепа у всех бритые, и военка, надо полагать, имеется, а рюкзак – вообще не примета.
Но все-таки лучше, чем совсем ничего, и Гаврик молодец, что раскопал свидетельницу. Гаврик не виноват, что у Руслана в голове вертятся мысли, совершенно не касающиеся дела. Скина надо искать обязательно, а к тетке этой специалиста отправить, пусть поработает, авось удастся портрет составить, хотя бы приблизительный.
– Еще она говорит, что парень в доме находился почти час, а вышел с собакой. – Гаврик снова заглянул в блокнот. – Черная масть, если по описанию, то доберман, скорее всего, получается. И ушли они пешком.
– А адреса, куда ушли, она случайно не запомнила?
Гаврик все-таки обиделся. Извиниться бы надо. Но потом, позже, в другой раз… а парня этого поискать следует. Хотя, конечно, почти без шансов.
Никита выздоравливал. Медленно, тяжело, то и дело скатываясь то в жар, то в озноб, а то и вовсе в муторное, сдобренное кошмарами забытье. Но всякий раз он выбирался, заставляя Федора Николаевича удивленно качать головой, подслеповато щуриться – очки таки разбились – да пространно рассуждать о возможностях человеческого организма. По мне же, дело было отнюдь не в организме, разодранном ранами, изъеденном болью и лихорадкой, а в неукротимом, неподдающемся объяснению и пониманию желании жить.
И болезнь отступила, а к первым заморозкам Никита начал подыматься с постели, конечно, не без моей помощи, которую воспринимал как должное, не пытаясь благодарить. Более того, стоило мне отлучиться по госпитальным делам, как Озерцов начинал злиться. Вообще, злился он часто и беспричинно, словно кипящая внутри истощенного тела энергия не находила себе иного выхода, кроме такой вот, беспомощной пока, ярости.
Я не сердился на Никиту и не жалел его, потому что в жалости он нуждался менее всего. Я исполнял приказ, почти безотлучно находясь рядом с товарищем Озерцовым. Но, полагаю, не будь приказа, я по собственному почину, по долгу одного человека перед другим, не бросил бы Никиту.
Слишком он отличается от меня, слишком он отличается ото всех, кого я знаю. На добро ли, на зло, как шептал Федор Николаевич, но такие, как Никита, будут строить мир, а значит, следует присмотреться к ним попристальнее… поучиться умению выживать.