Вот так. В его глазах тот самый сказочный лед, которого не существует и не должно существовать, в его глазах совершенно несказочная боль, в его глазах отражаюсь я.

– Он сюда приедет?

– Наверное.

И снова тишина, слабый блеск осколков. Костик смотрит на них долго, думает о том же, что и я. Откуда знаю? Наверное, мы и вправду, как Кай и Герда, слишком долго рядом, чтобы не понимать друг друга.

Он одним движением разрушает недописанное слово, сгребая осколки в блестящую кучу, отряхивает руки, подымается.

– Яна, ты… ты ведь отпустишь меня? Не станешь задерживать? Я… я не хочу суда. Не выдержу, Ян.

Не выдержит. Следствие, дознание, суд и клетка, приговор и снова клетка, пожизненно, без шанса выбраться.

– Я решу эту проблему иначе. Я сразу должен был, после первого же случая. Или когда понял, что это не… не кажется, что я на самом деле… что убиваю. Я обязан был, я… я испугался. Надеялся, пройдет, само исчезнет. Выход искал, а оказалось, его нету. И бояться нечего.

– Кость, ты…

– Не перебивай, Ян. Я тебя люблю как сестру, ты – самый дорогой мне человек, а я ехал сюда и думал, что если тебя убить, то никто не узнает.

На Костиных брюках блестела зеркальная пыль, и на ботинках тоже, и на ладонях, и на волосах. Зеркальный человек, выросший из сказки Кай, которого почти предала его Герда.

– Потом я думал, что ты позвонишь, решишь за меня, а ты не стала. Правильно, я сам должен, я только теперь понял, что сам… я сделаю. Не здесь, не хочу, чтобы отсюда забрали, чтобы наручники, понятые, камера… я не смогу там, Ян. Я по-другому… русская рулетка, один патрон, и играть до финала. Револьвер есть, и патроны тоже. После каждого случая меньше и меньше… еще одно доказательство. Я записку оставлю, я признаюсь во всем, но… разреши мне уйти вот так, Ян? Пожалуйста.

Я разрешила. Я не сказала ни слова, не пыталась отговаривать, не пыталась остановить, не пыталась звонить Руслану, я просто снова осталась одна, в своей квартире, в своей пустоте.

За окном ночь, чуть разбавленная редкими желтыми пятнами света. Фонари, автомобили… один отъехал, наверное, это Костя.

Что я делаю? Черт побери, что я делаю? Костя сейчас умрет. Вернется домой, сядет за свой секретер (конец XVIII – начало XIX века, красное дерево, инкрустация и медальоны), черканет пару строк и пустит себе пулю в голову. Он не виноват, он не убийца, он просто не способен убивать, а я вот так взяла и отпустила его?

– Принц, лежать! Место, я сказала!

Ночь пахла земляникой и липовым цветом. И бензином, и асфальтом, и мокрой собачьей шерстью, чужими духами, собственным потом, хвойной отдушкой… ночь жила. А я спешила. И дьявольски боялась опоздать.

Данила

– Верхний свет не включай, ни к чему нам лишнее внимание, правда? Вон там, в углу, лампочка.

Данила послушно – как тут не послушаешь, когда в спину дуло упирается, – нажал на плоский выключатель, и в комнате стало светлее. Правда, свет этот был робким, приглушенным, каким-то размытым, и шел не с потолка, где сумрачной громадой висела люстра, а откуда-то со стены.

– Заходи, чувствуй себя как дома. Давай на диван для начала.

Диван чуть слышно заскрипел под Данилиным весом. Вот же влип! Мент этот – натуральный псих, а чего ему надо – непонятно.

А квартира ничего, прикольная, как в музее, который про Вторую мировую, только круче. В музее трогать ничего нельзя, а тут все на виду лежит, так и тянет пощупать, особенно вон ту штуковину на подставке. Никак снаряд. Настоящий?

– Сидеть! – рявкнул псих с пистолетом. – Давай знакомиться. Тебя Данилой зовут?

– Ну зовут. И чего?

– Ничего. Я – Олег, для тебя – Олег Никитович.

Ну и хрена Даниле радости с того, что он имя знает? Теперь точно ясно – замочит.

– Ты, Данила, извини, ничего личного против тебя не имею… просто сложилось так, – тип не стоял на месте. Он подошел к здоровому столу, стоявшему в углу комнаты, и, выдвинув ящик, что-то оттуда достал. Что именно – разглядеть не получилось, свету в комнате все ж таки было маловато, а встать Данила не решился. Возникла было мыслишка сзади напасть и врезать уроду, но очень уж тот шустрый.

– Сейчас мы с тобой поиграем… – сказал Олег Никитович.

– В города?

– В города? А ты с чувством юмора, однако. Нет, Данила, не в города. В русскую рулетку, слышал про такую?

Слышал. Кто ж про нее не слышал-то? Вот, значит, чего он из стола достал – револьвер.

– Смотри, одна пуля в барабане, шесть против одного, неплохой расклад, верно?

Данила кивнул. Как и тогда, в комнате-кладовой среди чужих секретов, он не мог отвести взгляд от револьвера. Один в один брат-близнец найденному Гейни: те же четкие ясные линии, та же красота, то же нестерпимое желание прикоснуться.

Псих крутанул барабан, потом резко, не глядя, остановил, вернул на место, взвел курок и, перехватив револьвер за дуло, протянул Даниле:

– Бери.

Данила взял. Осторожно – а ну как заберет? Не забрал. Точно псих, сам оружие дал.

– Ты подумай, Данька… можно я тебя буду Данькой называть? Так вот, Данька, у меня – полная обойма, а у тебя – один заряд из семи. Я стреляю – ты умираешь, ты стреляешь и… как повезет. Я предлагаю поступить иначе. Сначала ты, потом я… и снова ты… до финала. Пусть Бог рассудит, кто из нас прав.

– А почему я первый?

– Потому что у меня аргумент, – Олег Никитович продемонстрировал пистолет. – Давай, Данька, не тяни. Ты ж не трус, верно? Не слабак? Плакать и умолять не станешь?

Не станет. Не трус он и не слабак, он докажет, хотя бы этому психу докажет.

Рукоятка револьвера скользит в ладони – руки вспотели, и спина тоже, в подмышках щекотно. Страшно, вот так взять и самому себе… а мент смотрит, улыбается, не торопит.

– На самом деле лучше, если дуло в рот засунуть… ну, на крайний случай в висок целиться. Ты же не хочешь умирать долго?

Данила вообще умирать не хочет, а рука сама, точно чужая, подымается, и дуло, упершееся в висок, неприятно холодит.

– Молодец, а теперь давай, не тяни, всего-то и осталось, что на спусковой крючок нажать. Давай посчитаем, чтоб на раз-два-три… Раз.

Локоть дрожит, и рука тоже, и дуло у виска пляшет. Страшно. Мамочки, до чего страшно… он не хочет, чтоб вот так… он, Данила, трус…

– Два…

Не трус. Докажет… во рту сухо, сердце стучит, как оглашенное, вот-вот через глотку выпрыгнет или прям в груди разорвется.

– Три…

Палец сам соскользнул, и спусковой крючок поддался, поехал вниз… сухой щелчок, и ничего. Ничего! Живой! Он, Данила, живой!