Так вот, тем более поразительным показалось мне известие, что Роберт влюбился. И несколько обидным, что это чувство он скрывал и от меня.
Он стеснялся говорить о ней и в то же время не мог молчать. Как и прежде, ему требовалось выплеснуть на кого-то свои мысли, надежды, желания, правда, теперь он не облекал их в лживые наряды фантастических историй.
Женщину звали Новалин Прайс – это имя показалось мне жестким и сухим, как старая галета – и работала она школьной учительницей. В Кросс-Плейнс она прибыла по приглашению, и в школе были довольны ею, как и она, в свою очередь, была довольна школой.
Я не могу сказать, где и когда состоялась их с Робертом встреча, однако предположу, что к этому приложил руку один из приятелей Говарда, которых за годы моего отсутствия появилось, пожалуй, слишком уж много. Все эти люди отнимали время и те крохи славы, что еще перепадали Роберту, взамен же требовали внимания к собственным ничтожным проблемам.
Где они теперь? Где они были, когда действительно оказались нужны ему? И почему не сумели остановить? Мой гнев диктуется и болью, и пониманием, что их бездействие обрекает на гибель и меня.
Итак, Новалин…
Что мне сказать об этой женщине, кроме того, что Роберт совершенно терял разум, стоило упомянуть о ней. Взгляд его становился туманным, на губах блуждала улыбка, а подбородок мелко подрагивал, как у ребенка, из последних сил старающегося сдержать слезы.
Случалось, что он злился, и тогда губы сжимались, а тот же подбородок, позабыв о дрожи, выдавался вперед, словно гранитный уступ. Ноздри раздувались, а рука привычно тянулась к револьверам.
– Я так больше не могу! – сказал он мне, когда я осмелился спросить, что же такое с ним происходит. – Она меня изводит!
– Кто? – спросил я. Признаться, первой моей мыслью было, что говорит он об Эстер, ведь именно она, как никто иной, обладала умением вытягивать душу.
– Новалин!
Так я впервые услышал это имя. Встретились мы гораздо позже. Роберт всячески откладывал эту встречу, должно быть, опасаясь, что я специально или же ненароком выдам некие его тайны. Он изобретал предлог за предлогом, которые день ото дня становились все более фантастичны.
Однажды он пришел ко мне и, заняв обычное свое место у камина, швырнул шляпу на пол.
– Она требует невозможного! – воскликнул Роберт. – Почему они все требуют от меня невозможного?
– Новалин?
Признаться, еще и не будучи знаком с этой женщиной, я ненавидел ее со всем пылом ревнивой стареющей супруги.
– Новалин. Мама. Папа… я не могу! Мне кажется, что голова моя треснет! – пожаловался Роберт и всхлипнул. – Я только и слышу, что должен то или это…
– Ты ничего и никому не должен.
Где-то наверху заскрипела дверь, вздрогнули доски, и сквозь тонкие стены донеслось курлыканье голубиной стаи.
– Новалин желает, чтобы я бросил маму! Ну как я могу ее бросить, если она больна?! – Его удивление было понятно мне. Сама мысль о расставании с матерью представлялась Роберту совершенно невозможной, а требование новой подруги – и вовсе немыслимым.
– Она больна. Она нуждается во мне!
А он нуждался в Эстер. Пуповина, которая связывает при рождении дитя и мать, в их с Робертом случае оказалась неразорванной и с годами лишь окрепла.
– Новалин не желает ничего слушать! И мама… она говорит, что Новалин мне не подходит…
Это меня тоже ничуть не удивило. Пожалуй, в мире не отыскалось бы женщины, которая, по мнению Эстер, подошла бы Роберту.
– Я не знаю, что мне делать!
– Ничего не делай, – это был единственный совет, который я мог дать в подобной ситуации. Роберт не расстался бы с Эстер, как не сумел бы разорвать связь с Новалин.
– Тогда она уйдет. Они обе уйдут, – Роберт поднял на меня взгляд. В кои-то веки глаза его были свободны от тумана призрачных миров. – И мне останется лишь умереть.
Конечно, я принялся уверять его, что он говорит полную ерунду, что нет у него оснований расставаться с жизнью и что жизнь эта, если подумать, очень даже хороша. Его публикуют. Его любят и читатели, и издатели. Его обходит стороной огненной копье критики, в каковой, на мой взгляд, всегда было больше язвительности, нежели здравого смысла. Он сам здоров, силен и крепок духом…
Пожалуй, эта пламенная речь была бы достойна Цицерона. Вот только Роберт не услышал ни слова. Он сидел, уставившись в камин, на решетке которого сплелись в полете-танце два кованых голубя.
– Ненавижу голубей, – признался он мне. – Мерзкие птицы. Ты знаешь, что они убивают своих птенцов? И что падалью не брезгуют? Я слышал, что в Огайо голубиная стая насмерть заклевала человека. Он остановился в заброшенном доме…
И Роберт принялся рассказывать мне очередную историю, которой, несомненно, суждено было превратиться в рассказ.
– …а Эстер их приваживает. Говорит, что на голубиных крыльях – дорога в рай. Ненавижу… ты говорил, что хотел бы повстречаться с Новалин.
Переход был столь резок, что я не сразу осознал суть вопроса.
– Завтра. В полдень. Если, конечно, это не нарушит твоих планов.
И я сказал, что у меня нет планов.
Той ночью я почти не спал, охваченный странным волнением, которое объяснял себе беспокойством за Роберта. В редкие моменты, когда сознание мое все же покидало тело, я возвращался в пустыню. Я шел по ней, и следы таяли на песке, а цель – какая, я так и не сумел вспомнить по пробуждении – оставалась у горизонта. Потом она и вовсе исчезла.
Проснулся я под рокот голубиной стаи. Птицы заполонили двор. Сверху казалось, что его накрыло живым сизо-бело-бурым покрывалом. Оно шевелилось, но всегда оставалось плотным, неразрывным. И даже когда я вышел, голуби не спешили взлетать. Птицы повернулись ко мне, уставились красными бусинами глаз. И я ощутил себя тем самым человеком из Огайо, которого сожрала стая.
– Кыш! – крикнул я, и голуби поднялись-таки в воздух. Их крылья били меня по лицу, по плечам, по рукам. Коготки рассекали кожу, оставляя глубокие раны, и я пятился к двери, готовый спасаться бегством…
На встречу я опоздал. Признаться, у меня появилась мысль вовсе не пойти, оставить все на откуп судьбы, но молчание дома и бледное, встревоженное лицо моей Эстер гнали меня навстречу грядущему.
Кафе, в котором Роберт и Новалин ждали меня, стояло на углу. Несмотря на обилие красок, смешанных порой в чудовищных сочетаниях, оно было невыразительно и походило на все американские кафе сразу. Внутри витали запахи кофе, табачного дыма и свежих яблочных пирогов. Заметив меня, Роберт вскочил и замахал руками, точно сомневался, найду ли я его среди всех этих людей. Волноваться ему не стоило: вряд ли он при всем желании сумел бы затеряться. Но тогда и вправду я глядел не на него – на Новалин.