Ну конечно, она ведь может уйти. Так же тихо, как сейчас подкрадывается к Василию, который вовсе не жертва, но чудовище и заслуживает смерти. Смерть – страшно, а дверь на другом конце коридора – лучшая из возможных приманок. Там, за дверью, свобода. И телефон. Полиция, которая приедет и всех спасет… если, конечно, успеет.
А если нет?
Люди рядом. Тамара остро, как никогда, ощущает их запахи, среди которых выделяется один, тяжелый, кровяный. Кто-то умер… кто? Только бы не Кира! Как Лешке жить, если Кира умрет? И как жить Тамаре, у которой умерли все-все, а человек, которого она считала близким, оказался сволочью.
Нельзя назад. Надо вперед. Аккуратно, по кромке.
Запределье? Пускай. Тамара будет в нем пантерой. Ловкой черной пантерой, которая крадется в тени и вот-вот настигнет жертву.
– Далеко нам еще? – От голоса Олега Тамара-пантера вздрагивает и едва не выпускает лампу.
– На тот свет торопишься?
– Тут река рядом, – примиряюще говорит Саломея. – Я слышу воду.
Воду – пускай. Не Тамару. Пантеры ступают беззвучно.
Она видит цель и цепенеет, понимая, что еще не поздно отступить. И тут же переламывает себя, делая шаг вперед. Река и вправду близка, ведь на камнях имеется скользкий налет. И пахнет старыми трубами, которые почти заросли слизью.
Река рядом… их ведут к реке, чтобы убить. Раз выстрел. Два выстрел. И три – для Тамары. Если, конечно, он захочет стрелять. Ведь имел же возможность…
– Ваша жена жива? – спрашивает Саломея, и Тамара пугается – вдруг сейчас все обернутся и увидят, что она и вправду жива, и стоит рядом, и задумала… Что она задумала? Глупость. Лампу швырнуть… у нее нет ничего, кроме этой зверски тяжелой лампы, которая вот-вот выскользнет.
А у Василия пистолет.
– Она жива. Она нужна вам.
Зачем? Тамара спрашивала, но ее не удостоили ответом.
– Единственная наследница, если разобраться. Как вы собирались поступить? Получить генеральную доверенность и по-быстрому сделку провернуть? А потом уже избавиться и от жены?
Скотина!
– Но что мешало вам и дальше врать ей? Остались бы вдвоем. Вы и она. А прочие – жертвы безумной мстительницы. Сыграли бы в героя, в чудесное спасение…
– Я сорвался.
Ни тени раскаяния в голосе. А ведь он избил Тамару, похитил, запер… и думал, что она будет просто сидеть, дожидаясь своей участи?
В ступню впился острый камень и, пробив кожу, застрял. Камень причинял боль, пробирался глубже в тело, но Тамара продолжала идти.
– Но мы с ней договоримся. Так или иначе…
Затылок Василия маячил впереди, и Тамара сказала:
– Нет. Не договоримся.
А потом прыгнула и опустила на голову лампу. Раздался звон, хруст стекла – или кости? – и громкий оглушающий в трубе коридора выстрел. Вспыхнуло масло, растекаясь по волосам и плечам. Завоняла паленой кожей.
Василий крутился, махал руками, пытаясь сбить пламя, выл и стонал, а Тамара пятилась и пятилась, пока не уперлась в стену и только тогда поняла, что отступать больше некуда. А он вдруг замер и направил пистолет на нее.
За что?
Два выстрела слились в один. Вспышка ослепила Тамару. И слепота причинила такую боль, что Томочка не сразу ощутила боль иную, глубокую и тяжелую.
– Сволочь ты! – сказала она, трогая набрякший живот. Пальцы нащупали дыру с мягкими влажными краями. – Сволочь…
Стоять стало невозможно, и Тамара сползла по стене, оставляя на ней широкий влажный след. Вася тоже упал и лег как-то криво… У Саломеи пистолет. Смешной. Большой. Олег же сдирает рубашку. Зачем? В коридоре холодно… Больно. Жалко было не себя – ребенка. Ей хотелось бы этого ребенка, несмотря ни на что… хотелось бы… чтобы волосы мягкие, глаза умные и вообще на Лешку похож.
Когда Тамару подняли и потащили, она думала об одном – успеют донести или нет. Тело размякало изнутри, а чужая рука, сильно давившая на живот, мешала. Если бы не эта рука, тело вовсе развалилось бы, как разваливается недопеченный пирог.
– Вам нельзя умирать, – сказали ей, и Тамара кивнула бы, останься у нее силы. Но вместо этого она закрыла глаза и позволила себя нести… далеко-далеко… за край мира.
Воздух наполнился мягким рокотом голубей. Крылья их шелестели, нежно касались щек, шеи, груди и живота. Птицы слетались на Тамару, садились и грели живым пестрым одеялом. Ах, если бы не были столь тяжелыми…
– Живи, – сказали голуби.
Из них возникло женское лицо. Тамара совершенно точно не знала эту женщину, но понимала – та не желает зла.
– Живи, – велела она.
– Хорошо, – согласилась Тамара.
И окончательно потеряла сознание.
В Кросс-Плейнс я возвратился осенью 1934-го. Это было самое обыденное из всех возвращений, ибо никто не удивился моему отсутствию, как будто бы вовсе его не заметил.
Белый дом Роберта стоял на прежнем месте. Он несколько постарел и уже не виделся таким уж роскошным и огромным, как прежде. Я постоял немного, разглядывая лужайку и раздумывая над тем, не заглянуть ли в гости, но передумал и направился туда, где был человек, который действительно ждал меня.
– Здравствуй, милый, – сказала мне та, что притворялась моей матерью. – Мой руки. Ужин готов.
Я отправился в ванную и долго разглядывал себя в зеркале, гадая, почему из всех возможных слов она выбрала именно эти. Неужели я нисколько не изменился?
Но вот же отражение – и тень способна отражаться. Это я? Молодой человек с тонкими чертами лица, с кожей, излишне смуглой, как будто выдававшей смешанное происхождение, что, конечно, было совершенно немыслимо. Волосы мои выгорели на солнце и обрели специфический пегий оттенок. Глаза постарели, посветлели… или же мне лишь казалось?
Я вернулся и сел за стол, уже накрытый к ужину.
– Ты… ни о чем не хочешь меня спросить? – обратился я к Эстер, вглядываясь в бледное ее лицо с той же жадностью, с которой разглядывал собственное.
Она была все та же. Мила. Улыбчива. Больна.
Кукла китайского фарфора. Драгоценная ваза, которая треснет при малейшем неаккуратном прикосновении. Чахоточный румянец странным образом молодил ее, и лишь в черных пробоинах глаз читался истинный возраст.
– О чем, милый?
– Не знаю… о чем-нибудь.
Например, о том, где пропадал я все эти годы, что видел, что испытал и отчего решился вернуться в дом, покинутый однажды. Но мама – здесь я не мог называть ее иначе – лишь улыбалась, сочувственно, как будто бы знала все наперед.
Или назад?
Со временем всегда сложно.