Он просыпался в поту, но не от страха, а оттого, что в комнате было жарко…
Тогда он вторгся в чужую страну, где, кроме изнуряющего зноя, были свои порядки и законы. Однако он был уверен, что в своём родном государстве патроны будут стрелять всегда. Общество соотечественников казалось простым и понятным, возможно, поэтому он и не любил его, ибо терял всякий интерес, когда не оставалось никакой пищи для мозгов. Логика поведения была настолько примитивна и известна, что ему, как сыщику контрразведки, приятнее было допрашивать агентов иностранных разведок, чем общаться со своими согражданами. Когда открыли границы и разрешили свободный выезд из СССР и когда толпы днями и ночами стояли в ожидании виз, он абсолютно спокойно определил, что бегут за рубеж такие, как он, и вовсе не от бедности или недовольства режимом. Эти люди пытались вырваться из примитивного общества, убежать от своей прямолинейной логики; они жаждали сложности, необычности, живительного интереса.
«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт…»
И потом, когда эти же люди начали осаждать российские посольства за рубежом, чтобы вернуться на Родину, полковник отнёсся к этому также спокойно, ибо знал, что там, за кордоном, всё ещё более примитивно, неинтересно и бесстыдно просто.
Он угадывал за «вишневым» какую-то необыкновенную силу. Вечная власть противоречия делала из него ненавистного противника и одновременно возбуждала чувство уважения. Иная логика мышления соперника давала ту самую пищу для ума. После встречи с Мамонтом полковник начал сомневаться, что «вишнёвый» работает на Комиссара. Это было бы слишком просто для человека, который блестяще проводит такие операции, как изъятие значка у Зямщица или его похищение. Работать на Комиссара соглашались люди другого плана — чаще всего неудачники, вечные капитаны или обманутые, как Капитолина.
Однако при этом полковник чувствовал, что «вишнёвый» — не одиночка, вступивший в борьбу с мощным государственным аппаратом; за ним кто-то стоял, а он лишь олицетворял чью-то силу. Если даже всю болтовню парапсихолога поделить на «шестнадцать», его предупреждения и при этом имели значение. Полковник убедился в этом, когда из-под наблюдения исчез Кристофер Фрич. Фотографии наружной службы, как всегда, были плохого качества, но и на них можно было различить фигуру танцующей женщины в купальнике, затем она же, в плаще, рядом с Кристофером, а поодаль — «Москвич». Неяркий свет стёр краски, однако на крыле машины проблескивал вишнёвый отлив…
С такой театральной авантюрностью и изяществом не работала ни одна разведка мира.
Разумеется, это была организация, преследующая те же интересы, что и специальный отдел Арчеладзе. Он не жалел материалы, переданные посреднику, встреча с «вишневым» была гораздо дороже. В конце концов это был его трофей, которым можно распоряжаться по собственному усмотрению. И, как полковник убедился, документы «Валькирии» требовались не только посреднику — бывшему руководителю одноимённого проекта в Институте кладоискателей. Ими интересовался и сам «вишнёвый». Маловероятно, что он согласился на встречу лишь для того, чтобы некоему Русинову заполучить эти материалы, даже если их связывают какие-то отношения. Впрочем, и здесь нормальная, привычная логика мало что объясняла…
Теперь, ожидая звонка от посредника, полковник опасался сделать ещё какую-нибудь глупость, поддавшись жажде быстрой победы. Ему хотелось с кем-то обсудить сложившуюся ситуацию и собственное поведение на будущей встрече, но бывшие под руками Воробьёв и Нигрей для этого не годились. К тому же полковник в них окончательно разочаровался после неудачной попытки захвата посредника, хотя они действовали грамотно, но в пределах общепринятой оперативной логики. Здесь же требовался совершенно другой взгляд. Поколебавшись, полковник решился и набрал домашний телефон «папы»: он мог что-то посоветовать! Конечно, не очень хотелось вот так, кратко, посвящать его в курс дела, вываливать на него информацию, требующую спокойного и размеренного изучения, однако деваться было некуда. Пусть лучше пожурит отец родной, чем потерпеть провал на встрече с «вишневым»…
У «папы» включился автоответчик. Полковник знал его хитрости и сообщил, что возникли срочные проблемы и нужно обсудить. Если «папа» был дома, то слышал и можно через несколько минут перезвонить ещё раз. Однако второй звонок результата не дал: механический голос автоответчика говорил на двух языках…
Арчеладзе знал образ жизни патрона — в ночное время он строго отдыхал, если не в своей квартире, значит, на даче. И это правило не мог изменить ни государственный переворот, ни всемирный потоп. Полковник снял трубку телефона спецсвязи, набрал три цифры — абонент был занят: «папа» с кем-то беседовал. Он любил это делать по ночам. По пустой Москве, если не стоять под светофорами, езды до его дачи было минут тридцать, не больше. В оба конца — час, поэтому можно уложиться: посредник просил два часа для проверки подлинности материалов. Пусть проверяет…
Полковник оделся и вдруг увидел на вешалке эту дурацкую солдатскую форму, в которой ходили собирать опята. Куртка и брюки Капитолины висели здесь же, внизу стояли её сапоги… Он словно натолкнулся на стеклянную перегородку.
Сегодня вечером, после службы, Арчеладзе дождался Капитолину внизу, возле гардероба, помог надеть ей плащ.
— Мы поедем домой? — спросил он. Она как-то холодновато посмотрела и ничего не сказала. Когда же вышли на улицу и полковник повлёк её к автомобильной стоянке, Капитолина остановилась, забросила сумку на плечо, глубоко засунула руки в карманы и как бы отстранилась от него.
— Почему ты не спросишь, кто был моим мужем?
— Это мне неинтересно, — сказал Арчеладзе.
— Мне придётся самой сказать, чтобы тебе стало интересно, — многозначительно проговорила Капитолина. — Так вот мой муж, бывший, — твой шеф.
— Ты говорила, шеф был твоим любовником, — напомнил он.
— Любовником был тот шеф, которого ты называешь Комиссаром, — пояснила она. — А мужем — тот, которого ты называешь «папой».
Его будто ударили по лбу. Капитолина же повернулась и быстрым шагом пошла по тротуару. Через мгновение смешалась с прохожими и исчезла.
Полковник никак не мог сопоставить, осмыслить то, что услышал. Это казалось невероятным: она — женственная, плотская, сексуальная, и «папа» — суровый аскет, воплощение ума, тонкой логики и при этом жёсткой психологии. Ему казалось, что он — вечный холостяк, и это обстоятельство когда-то даже нравилось полковнику. Рядом с ним невозможно было представить ни одну женщину, как с истинным монахом.
Потом он хотел догнать Капитолину, однако пометался в потоке прохожих и не нашёл.
Теперь он собирался ехать к «папе», к её бывшему мужу, который сейчас и в самом деле стал неким родственником…
И Комиссар был родственником…
Он всё-таки отмёл все условности, запер дверь и спустился во двор. Омоновцы соорудили из щитов западню и ловили галок, густо сидящих на деревьях. Смысл охоты заключался в том, чтобы заманить птицу раскрошенным хлебом. Раскормленные, жирные галки орали и не хотели спускаться на землю.