— Спасибо за помощь, — поблагодарил я Мака.
— Нет проблем, — ответил он, и я подумал: а куда, собственно, исчезло слово «пожалуйста», не только в крупных городах, но даже в захолустном Вермонте?
Сейчас мне хотелось поближе познакомиться с Мэри Константин, чтобы дополнить ту информацию, которую я уже знал. Двух коробок для этого было вполне достаточно.
Она писала мелким аккуратным почерком. Страницы чистые, с ровными полями. Ни одной помарки. Мэри выражала себя с помощью слов и не испытывала в них недостатка. Они теснились на бумаге так, точно им не терпелось перепрыгнуть на следующую строчку.
В стиле этих записей было что-то знакомое.
Я сразу вспомнил письма Мэри Смит, ее короткие, как бы обрубленные фразы, в которых ощущалось одиночество. Они попадались на каждой странице. Иногда эти нотки звучали глухо, порой ясно и отчетливо.
Я живу здесь, словно привидение. Не знаю, есть ли кому-нибудь дело до того, уйду я или останусь. И замечает ли меня вообще кто-либо.
Не считая Люси. Бедняжка ко мне очень добра. Вряд ли я смогу быть для нее такой же хорошей подругой, какой она стала для меня. Надеюсь, она никуда не уедет. Без нее здесь будет гораздо хуже.
Иногда мне кажется, что Люси — единственная, кого заботит мое существование, кто меня действительно знает. Или хотя бы замечает.
А кто я для всех остальных? Невидимка? Неужели правда — невидимка?
Перелистывая тетради и читая отдельные фрагменты, я видел перед собой женщину, которая постоянно чем-то занята. Даже в психиатрической лечебнице Мэри не сидела сложа руки. У нее всегда находились какие-то идеи, проекты. Она вела себя как прирожденная домохозяйка, насколько позволяли обстоятельства.
Мы делаем бумажные гирлянды для комнаты отдыха. Занятие детское, но интересное. Мы готовимся к Рождеству.
Я показываю девочкам, как клеить бумагу. Почти все принимают участие в работе. Мне нравится их учить. Хотя и не всех.
Розанна действует мне на нервы, испытывает мое терпение. Сегодня она посмотрела мне прямо в лицо и спросила, как меня зовут. Хотя я говорила ей уже тысячу раз. Не знаю, кем она себя воображает. Она здесь никто, так же как и все мы.
Я не знала, что ей ответить, и промолчала. Пусть сама делает себе гирлянды. Розанна заслужила это. Иногда мне хочется ей врезать. Но я, конечно, так не поступлю.
Кто-то и никто. Знакомая тема — она не раз встречалась в письмах Мэри Смит. Как опознавательная метка, по которой определялась рука преступника. Калифорнийская Мэри была всегда одержима «кем-то» — богатыми и успешными матерями, они своим существованием подчеркивали ее ничтожность. Я уже не сомневался, что эта мысль красной нитью проходит через все тетради Мэри Константин.
Что меня удивило, так это полное отсутствие упоминаний о детях. В определенном смысле дневник был воплощением отрицания. Складывалось впечатление, что больничная Мэри даже не подозревала об их существовании. При том, что Мэри Вагнер — женщина, которой стала Мэри Константин, — не могла думать ни о чем, кроме детей.
Единственное, что их объединяло, — абсолютное неведение об убийстве Эшли, Адама и Брендана. Двух А и одного Б.
Пока у меня не было ничего, кроме догадок, но я чувствовал, что Мэри все быстрее движется к осознанию случившегося, и этот путь грозит ей страшной катастрофой. К счастью, сидя за решеткой, она не могла причинить вред никому, кроме себя.
Но я боялся даже предполагать, что станет с этой женщиной, когда она узнает правду.
Я с трудом оторвался от дневников Мэри, целиком погрузившись в ее мысли, чувства, гнев.
Впервые я серьезно задумался о том, что, вероятно, именно она совершила преступления в Лос-Анджелесе. Посмотрев на часы, я обнаружил, что уже на полчаса опаздываю на встречу с лечащим врачом Мэри, Деброй Шапиро. Когда я примчался к ее кабинету, доктор Шапиро уже стояла на пороге. Я рассыпался в извинениях. Шапиро согласилась задержаться, присела на краешек кушетки и даже не выпустила из рук портфель.
— Мэри была моей пациенткой восемь лет, — заявила она, прежде чем я успел что-нибудь спросить.
— Как вы можете охарактеризовать ее?
— Уж точно не как убийцу. Я всегда считала, что инцидент с ее детьми был вызван аберрацией более общего порядка, а именно душевным заболеванием. Эта женщина очень больна, но ее агрессивные импульсы исчезли много лет назад. Поэтому она так долго оставалась у нас: у нее не было желания бороться.
— Чем вы можете подтвердить это? Особенно в свете того, что произошло позднее.
Кажется, Мэри была здесь не единственной, кто занимался отрицанием.
— Если бы меня спросили в суде, я бы ответила — ничем. Но восемь лет профессионального общения что-нибудь да значат, правда?
Я не сомневался, хотя мне хотелось бы услышать что-нибудь посущественнее.
— Как насчет ее детей? — продолжил я. — В дневниках она не упоминает о них. Но за свое короткое знакомство с Мэри я убедился, что теперь дети — ее главная забота. Для нее они живые. Она буквально одержима ими.
Доктор Шапиро кивнула и посмотрела на часы.
— Это трудно объяснить. У меня есть лишь одна теория — возможно, Мэри начинает понемногу приходить в себя. Ее память об убитых детях постепенно проясняется. И поскольку она о них уже вспомнила, единственный способ избавиться от подавлявшегося двадцать лет чувства вины — сделать их живыми. Кстати, это объясняет, почему она решила сбежать от нас: чтобы жить вместе с детьми. С точки зрения Мэри, именно так и произошло.
— А как же убийства в Калифорнии?
Я старался задавать свои вопросы побыстрее — Шапиро ерзала на месте, словно собиралась вот-вот вскочить и броситься наутек.
Доктор пожала плечами, явно тяготясь нашей беседой. Любопытно, разговаривая с пациентами, она тоже куда-нибудь торопилась?
— Не знаю. Трудно сказать, что могло случиться после того, как Мэри исчезла из больницы. — Она покачала головой. — Хотя как раз Лос-Анджелес меня не удивляет.
— Почему?
— Несколько лет назад ее историей заинтересовался Голливуд. В больницу приезжали разные люди. Мэри разрешили с ними общаться, но, будучи пациенткой психбольницы, она не могла передавать им какие-нибудь права или заключать контракты. Они потеряли к ней интерес и перестали ездить. Кажется, за последние два года это были ее единственные посетители.
— А кто приезжал? — Я раскрыл свой блокнот. — У вас остались записи визитов? Какая-нибудь информация?
— Я не помню фамилий, — ответила доктор. — И по правде говоря, меня смущает вопрос конфиденциальности. Думаю, вам лучше побеседовать с доктором Блэйсдейлом. Он решает такие вопросы.
Чего она боится больше — испортить репутацию своей клиентки или опоздать на какое-нибудь светское мероприятие?