Бахрушин отлично помнил этот кошелек – из коричневой кожи, с какими-то важными золотыми штучками, которые свидетельствовали о том, что это “Шанель”.
– Есть духи “Шанель”, я точно знаю, – говорил Бахрушин, – при чем тут кошелек!
Ольга сердилась и говорила, что раз уж он дожил до сорока лет, ничего не понимая, то она и объяснять не станет!
Кошелек был словно частью ее, и он вдруг вспомнил Ольгу так, как не вспоминал ни разу за все эти дни. Так, что пришлось сильно сцепить зубы, чтобы не завыть.
Ники опять ничего не понял, кроме того, что Бахрушин вдруг как будто очнулся. Пока еще не было понятно, хорошо это или плохо, но на всякий случай Ники решил продолжать.
– Накануне она посылку получила. Из Парижа. От какой-то Вали. И странная история вышла. Ольга говорила, что никакой такой Вали не знает и еще записка там была, тоже непонятная. Я думаю, может, все дело в этой записке, а?
– Посылка? – переспросил Бахрушин мертвым голосом.
Ники посмотрел на него. Он был выше и поэтому посмотрел сверху вниз.
– Да. Пришел Борейко из “Интерфакса”, сказал, что Ольге пришла посылка. И мы поехали за ней.
– И что в ней было, в этой посылке?
Вопрос прозвучал так странно, что Ники ответил не сразу. Сначала пожал плечами.
– Кофе. Колбаса какая-то. Мы ее съели. И кофе выпили. Ну, не весь, конечно…
Ольга пила кофе и ела колбасу, присланную во французской посылке. С Ники Беляевым, который стоит сейчас рядом с ним, целый и невредимый, а она, а ее…
Бахрушин понятия не имел, что способен на подобное.
Никогда. Ни за что.
У него было чувство юмора, и чувство самоиронии, и чувство собственного достоинства, и еще тьма каких-то нужных чувств!..
Он вдруг схватил Ники за водолазку, так что тот от неожиданности нагнулся, двинул назад и прижал спиной к стене.
– Ты скотина! – сказал он ему. – Ты ее бросил! Ты бросил ее одну, ублюдок!
И он ударил его в лицо, но промахнулся, вышло в ухо, и голова у Ники качнулась в сторону, как у деревянного Буратино.
– Ты вернулся, а она осталась! Ты с ней кофе пил, твою мать!..
Он ударил еще раз, а потом Ники опомнился и тоже схватил Бахрушина за водолазку, и это хватание друг друга и какие-то чавкающие, смазанные удары были отвратительны, как в оперетте!..
– Послушай, – в лицо ему прохрипел Ники, – нет, ты послушай меня! Я каждую секунду об этом помню!
Ты понимаешь?! Каждую! Что это я во всем виноват!
Что надо было ее не отпускать, а я отпустил, потому что у нас ведь эфир, мать твою!! И я отпустил! И помирать буду, не забуду, что это я, я!.. И ты мне не говори, что я виноват, я сам знаю! И надо думать, как спасать ее, а ты хнычешь, твою мать, как истеричка!..
Повисло молчание.
В коридоре никого не было. Дождь летел за окном, заливал асфальт и крыши машин, в которых плавали и струились огни.
– Пусти, – сказал Бахрушин и стукнул его по рукам. Глупо было стоять в коридоре, вцепившись друг в друга. Продолжать лупить друг друга по физиономиям было еще глупее. – Пусти, ну!
Ники с некоторым усилием оторвал от него руки, отвернулся и вытер мокрый лоб.
Они еще помолчали и одновременно закурили.
– Я не прав, – сказал Бахрушин. – Просто это очень трудно.
– Я знаю.
– Да ничего ты не знаешь!..
– Да, – вдруг признался Ники. – Наверное, ты прав.
Нужно было какое-то время, чтобы заново приспособиться друг к другу, и они еще покурили, глядя каждый в свою стену.
– Пошли, – сказал наконец Бахрушин. – Поговорим.
– Куда?..
– В кабинет. Или лучше в машину. Наверное, надо уезжать, поздно уже, Ники выудил из джинсов свой знаменитый телефон и посмотрел. Бахрушин усмехнулся.
– Ты на машине, Ники?
– Да нет, черт побери! У меня машина-то англичанами даденная, и я ее еще не забирал.
– Тогда пошли в мою, я тебя подвезу. Далеко тебе?
– Неблизко, – протянул Ники. – Сначала на оленях, потом на собаках, потом на байдарке. В Северное Бутово.
– Скотина, – оценил Бахрушин. – Поехали в Северное Бутово.
В холодной машине стекла сразу запотели, и Бахрушин включил отопитель, откуда понесло теплом, и нестерпимо захотелось спать.
Ники тут же зевнул.
Дворники с мерным стуком сгоняли на капот воду.
– Не спи, – приказал Бахрушин. – Говори. Сейчас пусто, мы до твоего Бутова в два счета доедем.
Ники кивнул и сунул ладонь почти в решетку. Ладони стало тепло, а он теперь все время мерз. То ли оттого, что сильно нервничал, то ли оттого, что не спал. Он всегда страшно гордился тем, что не мерзнет, даже в самые жестокие морозы ходил без шапки, только иногда накидывал капюшон, впрочем, какая оператору шапка!..
Было еще множество штучек, таких же глупых, которыми он гордился, – Ольга всегда смеялась над ним.
– Ники?
– Да. Сейчас.
В багажник бахрушинского “эксплорера” были брошены его сумка, рюкзак и куртка. Эти сумка, рюкзак и куртка и были основной частью его жизни.
Он еще не был дома – и отдал бы сейчас все, что угодно, только чтобы туда не приезжать. Хорошо бы опять в самолет – ив очередную командировку. В Антарктиду, к примеру, или на острова Франца Иосифа.
Вот интересно – все, что угодно, это много или мало? Это сколько? И чего?
У Ники Беляева не имелось решительно ничего, что можно было бы отдать, кроме черной сумки и операторского рюкзака, но он и их бы отдал, пожалуй.
– Ники, твою мать! Ты меня извел разговорами, а сейчас спишь?!
– Я не сплю, – возразил тот, зевнул и мужественно подавил зевок. – Леш, я с самолета, и мне малость… не по себе.
– Это твоя инициатива. С разговорами.
– Да. Я знаю. Сейчас.
Он достал сигареты, купленные в Жуковском, куда прилетел самолет, не те, которые курил обычно. Сигареты были слабые, “мадамские”, как он называл их про себя, и нисколько не помогали.
– Давай сначала, – предложил Бахрушин, притормозив на светофоре. – Что за посылка, что в ней было, какая записка?..