Но время шло, и с каждым днем люди уставали все больше. Анжелика особенно остро ощутила это сегодня утром, когда услышала, как копыта лошади застучали по каменистой почве. Среди окружающего их безмолвия, среди голых стволов исполинских сосен этот звук показался ей нестерпимо резким. Она заметила, что Кантор уже несколько дней не прикасается к своей гитаре, смолкли веселые голоса неутомимых балагуров, Мопертюи и Перро. Сегодня утром Онорина попросила, чтобы Анжелика посадила ее к себе. Это было впервые за весь их долгий путь. До сих пор она предпочитала общество мужчин, едущих верхом, и они обычно с удовольствием сажали ее к себе — девчушка была очень занятна. Иногда она требовала посадить ее на плечи какого-нибудь индейца и пускалась с ним в разговоры, на ее взгляд необычайно интересные. Сегодня ее потянуло к матери. Анжелика почувствовала, что сидевшая за ее спиной девочка уснула. На крутом повороте она могла свалиться. Но Онорина выросла в седле. Размеренная иноходь убаюкивала ребенка, и даже во сне она инстинктивно крепко держалась за мать. Цоканье копыт неожиданно прекратилось, теперь дорога шла по песку, густо усеянному сосновыми иглами. Было слышно только, как поскрипывают седла, фыркают лошади, отгоняя назойливую мошкару, и глухо, словно морской прибой, шумит лес. Путники шли мимо огромных сосен с прямыми светло-рыжими стволами и удивительно симметрично расположенными ветвями. Казалось, эти деревья с уходящими к самому небу вершинами посажены здесь рукой человека. Глядя на них, невольно вспоминались готические соборы и прекрасные парки Иль-де-Франса и Версаля.
Сосновая шишка, круглая и ощетинившаяся, покрытая, как инеем, смолой, похожая на раскрывшуюся лилию, отскочила где-то наверху и, пролетев сквозь ветви, стукнулась о землю. При этом звуке Анжелика вздрогнула, лошадь попятилась. Онорина открыла глаза.
— Спи, малышка… — шепнула ей мать. Она боялась вспугнуть белок, которые удивленно смотрели на них сверху.
Они уже около часа ехали вдоль колоннады серых сосен, по ровной местности. Но вот дорога пошла под уклон, за ней устремились и сосны, чуть ниже к ним примкнули ели, а на самой крутизне навстречу вдруг поднялись еще совсем зеленые березы и осины, красновато-коричневые, отливающие золотом вязы, угрюмые дубы с шоколадными и лиловыми листьями, и, наконец, яркими огнями вспыхнули клены. Им-то и была обязана осень своими великолепными красками.
Перед тем как въехать в подлесок, они увидели на горизонте длинную цепь гор. То были первые настоящие горы, встретившиеся за время пути, так как, хотя им и казалось, что от самого побережья они только и делают, что спускаются и поднимаются по холмам, в действительности пришлось преодолеть всего лишь одну значительную возвышенность. У самого подножия раскинулась долима; сейчас, подернутая легкой дымкой тумана, она казалась розовой. Долина была необъятна, залита светом, и в ней царило спокойствие. Представшая взору Анжелики картина вдруг открыла ей все величие и беспредельность мира, который ее окружал. Это потрясло ее. Анжелика почувствовала себя подавленной. На нее словно снизошло откровение, она только сейчас, внезапно утратив все иллюзии, осознала всю тяжесть того, что их ожидало. Ей было трудно представить, что когда-то она жила в другом мире, среди других людей, что где-то существует двор Людовика XIV, Версаль, что вообще где-то на земле есть тесные, шумные города, густонаселенные страны, вечно бурлящие народы. Здесь в это почти невозможно поверить. Среди величественного безмолвия девственной природы, где нет ничего, кроме воды, земли, неприступных скал, деревьев и чистого неба, человек чувствовал себя, как в первые дни творения.
Анжелика вздрогнула и, выпрямившись в седле, с досадой подумала: «Господи, я чуть не уснула… Себе переломала бы ребра, и девочка могла пострадать…»
— Онорина, как ты там, моя маленькая?
— Хорошо, мама…
«И все из-за этих сумасшедших красок…»
Они въезжали сейчас в пылающий огненным цветом кленовый лес. Осень затопила его сверху донизу алой краской — опавшие листья плотным красным ковром покрывали землю. Просачиваясь сквозь багряные витражи кленов, солнечные лучи вспыхивали, словно пламя в горниле кузнеца. Три наглые сороки, прыгая с ветки на ветку, без умолку тараторили.
«Ах, это сороки… Мне почудилось, будто я слышу болтовню герцогини Монтеспан».
Анжелика засмеялась. Ее соперница была далеко, и все, что было связано с ней, вспоминалось ныне как невероятный кошмар. Теперь все это уже не имело значения: двор, любовь короля Людовика XIV к ней, Анжелике. Жизнь начиналась заново.
Нечто подобное она уже испытала в те дни, когда с Коленом Патюрелем выбиралась из песков Марокко. Тогда она тоже была полна смятения, испытывала полнейший разлад с собой. И все-таки в ту пору все было иначе. Тогда она старалась скорее выбраться из пустыни, и Патюрель был ее случайным спутником. Дорога, которую ей предстоит преодолеть сейчас, бесконечна, и она бредет по ней вместе с человеком, которого любит.
Они наконец вместе!
И снова эта мысль, живущая в ней и витавшая вокруг, внезапно пронзила ее, и снова в душе вспыхнули самые противоречивые чувства: удивительное спокойствие и невыразимое счастье и вместе с тем леденящий душу ужас, словно у ее ног неожиданно разверзлась зияющая пропасть. Ее охватила дрожь, и снова она почувствовала себя разбитой и опустошенной. Она испытывала страх при мысли, которую почти бессознательно выразила сейчас вслух: она навеки связана с этим человеком, и дорога, лежащая перед ними, никогда не кончится.
Она взглянула на свои руки, державшие повод, и улыбнулась. Руки были тонкие, изящные, с длинными пальцами. Мужчины, которые целовали их, не подозревали, какую силу они в себе таили. Эту силу они обрели с годами, она помогала Анжелике держать тяжелое ружье, месить тесто, отжимать белье и сейчас вести норовистую лошадь. Ее руки! Без единого украшения, даже без обручального кольца.
Она верила в них, это были ее верные помощники. Но в остальном — какой усталой она себя чувствовала! Порой она ощущала себя по-детски беспомощной. И разум, и сердце приходили в смятение, чувствительность обострялась, смех часто обрывался слезами, одного слова было достаточно, чтобы вывести ее из себя или привести в восторг, ее охватывали приступы неуверенности в себе, ею овладевала растерянность, и эта тоска, которая вдруг рождалась в душе и постепенно заполняла все ее существо, заволакивала, подобно тучам , собравшимся сейчас над долиной и, коварно расползаясь, затягивавшим ясное небо.
Все произошло слишком быстро, теперь же все тянется слишком медленно.
Слишком внезапной, молниеносной была радость, захлестнувшая ее в то утро, когда перед всеми, взяв ее за руку, он сказал:
«Разрешите представить мою жену, графиню де Пейрак». Слишком ослепительной и мучительной была радость, которую она испытала, увидев своих сыновей живыми и поняв, что это не сон. Слишком неистовы и изнурительны были те ночи, когда ее тело вновь познало радость любви. Анжелику как будто подхватил вихрь. Ее словно отметили каленым железом счастья.
Когда же сознание всего, что произошло, пронзало Анжелику, ее охватывала растерянность, она цепенела.