Она ответила поцелуем. Дыхание было тёплым, пахло шампанским. И на какое-то время я забыл про Элизабет и Уайрмана, корзинку для пикника и Дьюма-Ки. На какое-то время остались только она и я — как прежде, когда у меня были ещё обе руки. Потом я немного поспал, пока в окно не прокрался свет зари. Потеря памяти — не всегда проблема. Иногда (может, даже часто) — это выход.
Проявляйте храбрость. He бойтесь рисовать тайное. Никто не говорил, что искусство — это ласкающий ветерок; иногда оно — ураган. Даже тогда вы не должны колебаться или менять курс. Потому что, если твердить себе самую большую ложь плохого искусства (что всё у вас под контролем), вы упустите шанс запечатлеть правду. Правда не всегда красива. Случается, правда — большой мальчик.
Маленькие сёстры говорят: «Это лягушка Либбит. Лягушка с жубами».
А иногда это что-то ещё более страшное. Что-то вроде Чарли в его ярко-синих бриджах. Или ОНА.
Вот рисунок с маленькой Либбит, её пальчик прижат к губам. Она говорит: «Тс-с-с-с». Она говорит: «Если вы подадите голос, она вас услышит, поэтому — тс-с-с-с». Она говорит: «Плохое может случиться, и летящие вверх лапками говорящие птицы — первое, но не последнее из череды плохого, поэтому — тс-с-с-с. Если вы попытаетесь убежать, что-то ужасное выйдет из-за кипариса или мексиканской лаванды и схватит вас на дороге. И ещё более страшные твари живут в воде у Тенистого берега, страшнее большого мальчика, страшнее Чарли, который такой быстрый. Они таятся в воде, ждут, чтобы утопить вас. Но и утонуть — это ещё не конец, совсем не конец. Поэтому — тс-с-с-с».
Но для настоящего художника правда превыше всего. Либбит Истлейк может закрыть рот, но остановить краски и карандаши она не в силах. Есть только один человек, с которым она решается говорить, и только одно место, где она может это делать — единственное место в «Гнезде цапли», где ЕЁ хватка вроде бы ослабевает. Она уговаривает няню Мельду пойти туда с ней. И пытается объяснить, как такое произошло, как талант потребовал правды, а правда вырвалась из-под её контроля. Она пытается объяснить, как рисунки начали управлять её жизнью, и как она возненавидела маленькую фарфоровую куклу, которую папуля нашёл среди остальных сокровищ: маленькую фарфоровую женщину, законное вознаграждение Либбит, положенное за находку клада. Она пытается объяснить свой самый сокровенный страх: если они ничего не сделают, смерть настигнет не только близняшек — просто они умерли первыми. И теперь за ними последуют другие.
Она собирает воедино всю свою храбрость (и для ребёнка, почти младенца, храбрости этой требовалось ой как много) и рассказывает правду, какой бы безумной она ни казалась. Сначала о том, как сделала ураган, но идея принадлежала не ей — это была ЕЁ идея.
Я думаю, няня Мельда верит. Потому что она видела большого мальчика? Потому что она видела Чарли? Я думаю, она видела обоих.
Правда должна выйти наружу, это основа искусства. Но это не значит, что весь мир должен её видеть.
Няня Мельда спрашивает: «Где теперь твоя новая кукла? Фарфоровая кукла?»
Либбит отвечает: «В моей особой сокровищнице. В коробке-сердце».
Няня Мельда спрашивает: «Как её зовут?»
Либбит отвечает: «Её зовут Персе».
Няня Мельда говорит: «Перси — мальчишеское имя».
И Либбит отвечает: «Ничего тут не поделаешь. Её зовут Персе. Это правда». И Либбит говорит: «У Персе есть корабль. Он выглядит красивым, но он не красивый. Он плохой. Что нам делать, няня?»
Няня Мельда думает об этом, пока они стоят в единственном безопасном месте. И я уверен, она знала, что нужно делать. Возможно, она не была художественным критиком (не Мэри Айр), но, думаю, она знала. Храбрость — в поступке, а не в его изображении. Правду можно снова спрятать, если она слишком ужасна, чтобы явить её миру. И такое случается. Я уверен, такое случается сплошь и рядом.
Я думаю, у любого художника, который хоть что-то собой представляет, найдётся красная корзинка для пикника.
— Позволите воспользоваться вашим бассейном, мистер? Илзе, в зелёных шортиках и таком же топике. Босоногая, без косметики, с припухшим со сна лицом, с завязанными в конский хвост волосами. Так она завязывала их в одиннадцать лет и, если бы не округлости грудей, могла бы сойти за одиннадцатилетнюю.
— Будьте любезны, — ответил я.
Она села рядом со мной на выложенный кафелем бортик. Мы были ровно посередине длинной стороны бассейна. Мой зад накрывал цифру «5», её — слово «Футов».
— Ты что-то рано, — добавил я, хотя меня её появление не удивило. Илли всегда была жаворонком.
— Я тревожилась за тебя. Особенно после того, как мистер Уайрман позвонил Джеку и сообщил, что эта милая старушка умерла. Джек сказал нам. Мы были ещё на обеде.
— Знаю.
— Мне так жаль. — Она положила голову мне на плечо. — И в такой знаменательный для тебя вечер.
Я обнял её.
— В общем, я поспала пару часов. Потом встала, потому что уже рассвело. А выглянув в окно, увидела, что у бассейна сидит мой отец, один-одинёшенек.
— Не мог больше спать. Надеюсь только, что не разбудил твою ма… — Я замолчал, заметив, как округлились глаза Илзе. — Давай обойдёмся без фантазий, мисс Булочка. Утешение, ничего больше.
Утешением дело не ограничилось, но я не собирался обсуждать подробности с дочерью. Если уж на то пошло — вообще ни с кем не собирался.
Она ссутулилась, потом распрямила спину, склонила голову набок, посмотрела на меня, в уголках рта проклюнулась улыбка.
— Если ты лелеешь надежду, это твоё право, — продолжил я. — Могу только посоветовать проявлять сдержанность. Я всегда буду заботиться о ней, но иногда люди уходят так далеко вперёд, что пути назад уже нет. Думаю… я уверен, что у нас тот самый случай.
Она вновь смотрела на ровную поверхность воды в бассейне, улыбка в уголках рта умерла. Не могу сказать, что обрадовался, но, возможно, это был наилучший вариант.
— Что ж, ладно.
Теперь я мог обсудить с ней другие вопросы. Не испытывал особого восторга от такой перспективы, но что поделаешь, я оставался её отцом, а она во многом по-прежнему была ребёнком. То есть как бы я ни скорбел в то утро об Элизабет Истлейк, какой бы сложной ни была ситуация, в которой я оказался, родительские обязанности никто с меня не снимал.