Местный туман показался Ичивари возмутительно редким, он быстро усох под лучами солнца, не напоив влагой листья и не создав столь любимый и привычный в секвойевом лесу звук утренней капели, шелестящей от далеких вершин великого леса к его подножью. Зато трава оказалась густа, подлесок пышен, а тонкие стволики обрастали ветвями едва ли не от самой земли. Прятаться в подобном лесу гораздо удобнее, чем дома, - сразу отметил Ичивари. Он выбрал неглубокую лощинку и сел на траву, придирчиво рассматривая свежий мозоль над пяткой и две потертости на пальцах. Его ноги просто требовали отказа от башмаков! Однако осмотрев свой след на земле, Ичивари не внял боли, предпочтя здравый смысл.
- Мой большой палец оттопырен, - вслух повторил он доводы рассудка. - Это неправильно для бледного, привычного к башмакам. Всякий толковый охотник сразу меня выследит.
Подперев ладонью подбородок, сын вождя нахмурился и тяжело вздохнул. Именно рассудок в полный голос кричал: надо сидеть возле берега, в запретном лесу этого 'вассала', вот бы еще понять, кто он такой и почему никого не пускает в гости? Но - тем лучше, чужака тут не станут искать и не смогут заметить. Тихо и тайно он дождется лодки, как-нибудь уж поймет, договорившись с асхи, что свои рядом. И сможет вернуться домой, не рискуя ничьей жизнью, уплыть в море, забыв про берег бледных. Навсегда.
- Только они не забудут, - угрюмо упрекнул самого себя Ичивари. - Раз я здесь, я обязан попытаться их понять. Что тагоррийцы у нас нашли такое, до безобразия ценное? Как их отвадить от нашего берега? Как им объяснить, что мы не колония, не рабы и не враги, что дар мавиви не оружие, что они нам не нужны со своими нелепыми законами и своей навязываемой насильно верой...
Сын вождя покосился на море, плещущее серебряными рыбками бликов в прорехах лиственного невода опушки. Поклонившись асхи, махиг отвернулся и глянул в тень основного леса. Он не имеет права попасться и вынудить своих спасителей к чему-то опасному, от переговоров и до применения способностей ранва. Но и сидеть здесь, ничего не делая и не пробуя понять то, что внезапно оказалось рядом, доступное для изучения и осознания - разве это верно и достойно сына вождя? Внук великого Ичивы должен стремиться к новому, ведь смог дед переломить толстенный ствол черной ненависти, дозволил бледным жить на берегу смуглых и проявил широту души в то время, когда прочие копили лишь жажду мести...
- Я только посмотрю на один город, осторожно, - предположил Ичивари. - Там каменные дома в три яруса, а то и в пять. Там картины, большая площадь с часами, мощеные улицы. Лошади, кузница, телеги особенные. Библиотека... Университет!
Слова определенно таили в себе некую колдовскую притягательность, и произнесенные вслух, не сгинули слабым эхом, не рассыпались и не пропали. За ними было слишком много мечтаний и рассказов, детского восторга и более взрослого интереса. А еще за словами пряталось в засаде ревнивое огорчение - у нас так мало знаний, а там, за морем, их куда больше! Там настоящие профессоры, и книг так много, что они не поместятся и в двух домах, и даже в трех... Ичивари прикрыл глаза и представил себе город со светлыми каменными мостовыми, с медными крышами, с красивой коновязью, нарядно одетыми людьми в удобных башмаках. Кто-то бежит в университет, у него сумка с книгами, а кто-то степенно шагает на работу. Еще есть градоправитель. Он живет в самой середине города и разбирает жалобы жителей, он мудрый вождь, у него хранятся законы, записанные на бумаге. Здесь ведь много законов! Их очень давно начали создавать и преуспели в описании того, что пока даже и не известно народу зеленого мира...
- Город посетить надо, - выдохнул сын вождя, открыл глаза, уже горящие азартом предстоящего обретения знаний о мире, неведомых пока никому в его народе. - Я буду осторожен. Вырежу палку и назовусь страждущим. Веру здешнюю я знаю, молитвы их освоил, именование людей заучил, приветствия и все прочее тоже, уж Алонзо постарался, и не зря... Верховым кланяться, у кого герб и перед кем слуга, тем низко кланяться. Разберусь. Сперва со стороны погляжу, как другие себя ведут, а потом и сам попривыкну. Деньги у меня есть. Золота два неровных кругляша, серебра семь рубленых кусочков, меди вон - полная горсть. Сколько стоит рыба, я знаю, про хлеб он тоже говорил... Тут до города ходу - два дня, я мигом!
Убедив себя в допустимости и даже полезности затеи, Ичивари широко улыбнулся, упал на спину в густую траву и подставил лицо солнцу. Идти надо вечером. Тем более в первый раз, примеряясь к этой их местности, осматривая лес и пробуя шагать в башмаках. Пока же он заслужил отдых. Лес дышит покоем, птицы посвистывают и щелкают редко, все же конец лета. Но в их голосах, пусть и незнакомых, нет тревоги. Никто не бродит по запретному лесу нелюдимого вассала. Ичивари прикрыл веки и провалился в сон, продолжая слушать лес.
Открыл он глаза уже в сумерках, зевнул, покачал головой - поесть бы не мешало! Но пока не время и не место. Надо вырезать палку, прочесать пальцами непривычно короткие волосы, поправить нитку на шее, помещая знак чаши точно меж ключиц.
- До университета и обратно, - еще раз предупредил себя сын вождя, в мыслях уже мечтающий повидать и замок герцога, и столицу страны, и корабельные верфи.
От башмаков, вздыхая и виновато пожимая плечами, пришлось отказаться на второй сотне шагов. Они скрипели, нещадно терли и оставляли следы. Ичивари повесил их на палку и зашагал шире, увереннее. Потом вспомнил о сорока милях, попробовал эти мили перевести в километры.
До прихода бледных махиги вымеряли расстояние пешими переходами. Люди моря знали несколько мер, чаще всего фермеры зеленого мира упоминали принятую на севере их прежней родины, привычную для 'исконных тагоррийцев', как себя порой звали старики, тем отделяя от южан-шамхаров. И расстояние они вымеряют не по-южному, в лье, а на сакрийский лад - в милях. Перенять способ учета длины от бледных не пожелал в зеленом мире никто, зачем свои земли вымерять так, словно они - колония, собственность захватчика? Дикость и неточность пеших переходов для нового времени мало годилась. Махиги задумались...
Понятие 'to metrov', происходящее из древнейшего языка, оказалось крепко сидящим в памяти одного из фермеров, у которого долго жил настоящий профессор, поправляя бычьей кровью свое чахлое здоровье. Профессор городил малопонятное о каком-то 'ускорении' и еще о качании маятника. В деревне профессору было скучно, и он охотно излагал свои мысли единственному любознательному слушателю - тогда фермер был еще ребенком и впитывал все новое охотно. Гость говорил и говорил, пояснял с усердием, рисовал картинки, а малыш запомнил, как умеют помнить только дети, до последней линии - пусть иной раз не понимая ни единого штриха. Однако и в старости он нарисовал без существенных ошибок то, что видел однажды, передал листки деду Магуру. Еще фермер сказал, что никому в университете бледных идея не пришлась по душе. И что профессор вздыхал: еще не время... Желание быть впереди бледных во внедрении важного и умного стало последним доводом в пользу метра - и слово прижилось. Маятник сделали, метр по его качанию разметили, потом вычислили десиметр, обычно определяемый приблизительно в шагах. Стометр чаще всего оценивали на глаз. А для карт и изображения границ понадобился уже и километр, слово придумал дед Магур, большой поклонник чужого древнего языка, корни которого он выискивал во многих словах тагоррийцев и сакров...