Мост задрожал, наверху пронесся мощный паровоз. Сначала Сэйерс услышал грохот, затем его окутали клубы дыма, огненным дождем посыпались искры. Сырой воздух наполнился знакомым запахом угля и пара, вызвав у Сэйерса воспоминания о переездах, гастролях, заказах билетов и мелких скандалах при распределении мест в купе. В нескольких ярдах от него, потерянного, одинокого, кипела жизнь.
Где-то вдали раздался бой часов, но из своего убежища он их не видел. Сосчитав удары, Том подумал, что скоро начнется второе действие «Пурпурного бриллианта». Сэйерс обхватил голову руками, откинулся на каменную кладку и закрыл глаза.
Несколькими часами раньше Том попытался приблизиться к пансиону, подальше угла улицы не пошел. Прячась в тени, он разглядел у дверей силуэт полицейского. Подняв воротник пальто, Сэйерс прошел мимо дома. На Ливерпуль-стрит наблюдалось то же самое — вокруг театра ходили констебли. Дождавшись окончания вечернего представления, Сэйерс проводил глазами кебы, развозившие женщин по домам.
Том искал способ предупредить Луизу об опасности. Он понимал, что она едва ли станет слушать его, но надеялся убедить.
Даже сейчас, опозоренный, избегающий посторонних взглядов, Том оставался ее верным слугой.
* * *
Дневной спектакль труппа давала словно в полусне, что многим зрителям показалось странным, к вечеру же слух о происшедших утром событиях в пансионе распространился по всему городу. К семи часам зал театра набился до отказа, атмосфера была накалена до предела. Труппа оказалась в центре нездорового внимания — казалось, все жители города стремились поглазеть на нее.
Открывая действие, Галлифорд, в гриме и костюме своего комического героя Билли Дэнсона, до крайней степени взволнованный, нервно ходил взад-вперед за кулисами. Рабочим и декоратору пришлось буквально втолкнуть его за боковую кулису — настолько он не хотел появляться перед зрителями. Оркестр заиграл забавное вступление. Собравшись с силами, насколько хватило сил успокоившись, Галлифорд, смешно подпрыгивая, вышел на сцену.
Впоследствии он рассказывал, что, как только оказался там, ему будто кто-то дал власть над тысячеголовым существом; никогда в жизни он не встречал столь благодарных зрителей и не владел залом так, как сегодня. Тот же номер, с которым он гастролировал уже лет двадцать, вызывавший лишь редкие вежливые аплодисменты в Уайтхейвене, набивший оскомину ему самому, произвел настоящий фурор. Зрители хватали налету, как нищий кусок хлеба, все бородатые репризы, навзрыд смеялись над самыми плоскими шутками.
Спев древнюю комическую песенку и сорвав бурю аплодисментов, он ушел со сцены и, бросив режиссеру: «Ну, Чарли, такого успеха я не видел лет пятнадцать. По-моему, кое-кто из зрителей просто кресло обмочил от смеха», — снова бросился на сцену добирать аплодисменты, словно был не второстепенным, а ведущим актером театра.
То же настроение царило в зале на протяжении всей первой части, а когда занавес поднялся и перед зрителями открылась первая сцена «Пурпурного бриллианта», зал застыл в оцепенении. Воцарилась напряженная тишина, сопровождавшая все сюжетные повороты, нюансы и перипетии развернувшегося действия… хотя, следует заметить, обилием нюансов, весьма к тому же банальных, драма зрителя не особо баловала.
Пьеса, конечно, не относилась к высокому искусству, но скроена была ладно. Подогретые слухами, зрители, пришедшие на вечернее представление, внутренне готовились увидеть жуткую шокирующую трагедию, и в их глазах «Пурпурный бриллиант», даже с его слабенькой интригой и легко разгадываемой тайной, предстал именно таким. Встретили они спектакль с удивительным восторгом.
Уитлок был неподражаем. В ключевой сцене, вместо того чтобы, как следовало по сюжету, обратиться к отчиму — его играл Первый толстяк труппы, — он вдруг повернулся к зрителям и выкрикнул:
— Пусть каждый из вас станет свидетелем! Мужчины, женщины, младенцы на ваших руках, знайте! Юноша этот — ваш долгожданный сын, и вы не найдете лучшего и достойнейшего вашего имени!
Первый толстяк отвечал:
— Да! Я не знал этого, но теперь — знаю!
Джеймс Каспар, ложно обвиненный, стоял рядом с Луизой, игравшей Мари Д’Алруа. Первый толстяк повернулся к нему со словами:
— Говори, мальчик мой. Скажи, чем я могу загладить свою вину перед тобой?
— Мне ничего не нужно, сэр, — откликнулся Каспар, — кроме руки вашей падчерицы. Чтобы счастье мое стало полным, я желал бы обменять обретенную свободу на более приятные оковы.
— Я не могу ответить за нее, — произнес Первый толстяк, и Уитлок снова взял бразды правления спектакля в свои руки.
— Так пусть же ответит она! — взревел он таким голосом, что зазвенела люстра, а зал вздрогнул. — Каков будет твой ответ, Мари? Веришь ли ты ему?
На мгновение, пока Луиза поворачивалась к Каспару, зрители, казалось, затаили дыхание. Словно это их судьба решалась сейчас. Сжимая сумочки и билеты, зал напряженно ждал ее слов.
Умоляюще глядя в глаза Луизе, Каспар схватил ее руки и прижал к своей груди. В сценарии этого движения не было, но оно выглядело естественно в своей искренности и мольбе.
— Всем сердцем верю, — ответила Луиза, и зал взорвался аплодисментами.
Они не прекращались несколько минут. В спектакле возникла пауза. Зрители ревели, топали ногами, свистели, поздравляли актеров. Никогда труппа не встречала подобного приема. Актеры молчали, давая публике выразить свои чувства. Луиза, часто и возбужденно дыша, с бьющимся от счастья сердцем, пристально всматривалась в глаза Каспара. Все то время, пока Уитлок произносил финальный монолог, она не сводила с Каспара глаз. Опомнилась она, только уйдя за боковую кулису, где и стояла словно в забытьи, ожидая вызова на сцену для исполнения песни. Внезапно Луиза почувствовала присутствие Каспара и догадалась, что он не уходил, все время находился рядом с ней.
Он наклонился к самому уху, его дыхание обожгло ее шею и всколыхнуло волосы. Луизу охватила сладкая истома. Дрожь пробежала по всему телу.
— Вы меня убедили: теперь я вижу, что есть страсти, угодные Богу, красивые и естественные, — зашептал он.
Она повернулась, чтобы еще раз посмотреть на него, но Каспар уже растворился в тени кулис.
Когда Луиза вышла на сцену и запела, казалось, воздух стал наполняться слезами. Даже стоявшие в конце зала полицейские утирали повлажневшие глаза. На половине песни Луиза вдруг вспомнила Артура Стеффенса — тело его ранним утром вынесли из пансиона и отправили в городской морг, — и голос ее едва не оборвался. Женщинам не разрешили смотреть на изуродованного мальчика.
Вернувшись за кулисы, она с изумлением обнаружила, что многие актеры плачут, а остальные ходят словно оглушенные взрывом. Никто из них не предполагал, что печальные события в пансионе столь удручающе на всех подействуют. Атмосфера и в зале, и за кулисами словно пропиталась смесью восторга и ужаса; находясь рядом со смертью, люди восторгались яркими красками жизни.