– А коли он вас, тогда что?
– Тогда все, конец, – ответил Алеша.
Есенин улыбнулся. Улыбка у него была светлая и добрая.
– Вы, Алеша, говорите как поэт, – сказал Есенин. – Что еще вас смущает в моих стихах?
– Меня смущает вызревший новый Спас. Я давно заметил: отчего-то большевики, отрицая в корне религию, видят в своем явлении миру второе пришествие Христа. Видимо, они считают, что это оправдывает их поступки.
– Вас смущает размах? – прищурился на него Есенин.
Алеша покачал головой:
– Нет. Зло любит действовать с размахом и шумом. Только так оно может сойти за подобие добра. Камерность ему противопоказана.
Есенин воткнул докуренную папиросу в горшок с цветком и тут же зажег новую.
– Да, второе пришествие… – пробормотал он, о чем-то размышляя. Глянул из-под светлой челки на Алешу и задорно произнес: – Приди сейчас Иисус, его бы в Чека мобилизовали и форменную фуражку со звездой вместо тернового венца на голову нахлобучили бы… Вы так и не надумали еще выпить?
– Нет. Меня и от первого бокала мутит.
– Мутит? От вина? – Поэт насмешливо блеснул зубами. – Да вы счастливчик. А меня вот мутит без вина.
Поэт снова наполнил свой стакан и снова его опустошил, запрокинув голову с золотыми локонами. Когда он поставил пустой стакан на стол и опять вставил папиросу в рот, в лице его появилось что-то трагическое. Не такое пронзительное, как в те моменты, когда он читал стихи, а что-то незвонкое, непроясненное, глубоко отчаянное.
– Бегаем, суетимся, а все одно помирать, – с горечью сказал он. – Вот я недавно в столице, а уже скучно. Скучно от всех этих рож, от всех этих раскрашенных баб. Здесь все с притязаниями. Перед всеми нужно из себя что-то корчить. Все тут из кожи вон лезут, чтобы обратить на себя внимание, перехватить кусок славы или пожрать за чужой счет. И все только самими собой озабочены. Не смотрите так, я знаю, что говорю. Россия для них просто декорация. Даже сейчас – Россия погибает, а они кривляются и скачут. Демонов каких-то призывают… Фениксов… И все радуются, радуются… Чему?
Есенин немного помолчал, затем стряхнул с папиросы пепел и сказал:
– Знаете, что самое скверное? Что я прижился, принял правила игры. Значит, я такой же, как они. Но ведь я поэт! Как такое может быть, а?
– А вы попробуйте быть другим, – предложил Алеша.
Есенин покачал головой.
– Не примут. А не примут – ни книжки не дождешься, ни доброго слова. Будешь, как сыч, под свечкой по ночам корпеть, а потом стишки свои коровам да птичкам читать. А к вечеру в печку их сунешь, потому что все бесполезно. Я этого дерьма нахлебался досыта. Нет, уж лучше суета, уж лучше игра. Здесь, по крайней мере, весело. – Есенин вздохнул. – Если бы еще с души не воротило от этого балагана…
– Беспросветная какая-то у вас философия, – задумчиво сказал Алеша. – С такой философией только головой в петлю.
– Ну уж нет, не дождетесь, – весело произнес Есенин. – Пусть пошляки и графоманы вешаются, а поэту не пристало.
– Тогда сопьетесь, – сказал Алеша.
– Это вряд ли, – снова возразил Есенин. – Я сочиняю стихи. Мне без этого и жизнь не жизнь, а из пьяного какой же сочинитель? Писать стихи лучше всего трезвым.
– А в балаган ходить – пьяным, – сказал Алеша.
Есенин хотел что-то возразить, но тут в дверь постучали.
– Кого еще нелегкая принесла, – проворчал Есенин. Он перевел взгляд от двери на Алешу и сказал: – Ежели что, вы – мой брат из деревни. Поняли?
Алеша кивнул:
– Да.
Есенин подошел к двери и нарочно громко и развязно спросил:
– Кто там еще?
– Это я, – послышался из-за двери женский голос. – Зина.
Есенин откинул крюк с петли. Распахнул дверь.
– Зиночка! Как я рад вас видеть! Проходите, не стойте на пороге!
В комнату вошла стройная девушка в коричневом пальто. Посмотрела на Алешу, нахмурилась. Есенин запер дверь, повернулся и широким жестом указал на Алешу.
– Вот, Зина, познакомьтесь – это Алеша. Он бывший гимназист, а ныне бродяга, как и я.
Девушка кивнула Алеше, затем повернулась к Есенину и тихо произнесла:
– Он что, на всю ночь у вас останется?
Есенин склонился к ее уху и ответил что-то.
– Но ведь мы договаривались, – с тихим возмущением проговорила девушка. – Вы сами меня пригласили.
Есенин поскреб рукой в затылке, покосился на Алешу и ответил виновато-шутливым голосом:
– Ну видите, милая, я совсем об этом забыл. Поступил как полная свинья, согласен.
Алеша поставил стакан на стол и встал с кровати.
– Мне пора идти, – сказал он.
– Что? – оборотился к нему Есенин. – Что значит «идти»? Вы же мой гость!
– Я совсем забыл, мне нужно навестить сегодня одного человека, – сказал Алеша.
– Но на улице ночь!
– Я знаю. Но он ждет меня. Я должен попасть к нему еще сегодня.
Есенин вновь поскреб в затылке.
– Даже не знаю, что вам сказать…
Девушка легонько ткнула Есенина кулачком в бок.
– Ну если только вам действительно нужно идти… – пожал он плечами.
– Чрезвычайно нужно, – подтвердил Алеша.
– Ну хорошо. Только обещайте зайти ко мне на следующей неделе в гости. Обещаете?
– Да.
– В понедельник ко мне приедет один друг. Вам с ним интересно будет поговорить. Приходите обязательно!
Распрощавшись с поэтом и его дамой, Алеша вышел из комнаты. Он пошел было к лестнице, но тут на него накатил приступ головокружения, и он вынужден был прижаться лбом к холодной стенке.
– Ну не дуйся, зая, – послышался из-за двери приглушенный голос Есенина. – Лучше обними меня покрепче!
– Опять ты приводишь в комнату всякий сброд, – ответил ему сердитый девичий голос. – А вдруг он какой-нибудь анархист или того хуже, эсэр?
– Плюнь, не заморачивайся. Иди ко мне. Какие у тебя губы…
Алеша уныло побрел к темной лестнице. Его пугала сама мысль о том, что нужно сейчас выходить на темную, промозглую улицу, где гуляет осенний, пронизывающий до костей ветер.
Через пять минут, шагая по обезлюдевшей Тверской, Алеша остановился возле театральной афишной тумбы и вдруг разразился сухим, мучительным кашлем. От кашля у него снова закружилась голова. Он почувствовал жаркую ломоту во всем теле и через секунду потерял сознание.
Москва, апрель 200… года