– Почему?
– Не люблю карты. Однажды я очень сильно проигрался в поезде, и с тех пор они вызывают у меня нервозность. Будете чай?
– Предпочел бы кофе.
– У меня только растворимый.
– Сгодится, – сказал Глеб, пряча колоду в карман.
Вскоре кофе был готов. Корсак придвинул к себе чашку и принюхался. Судя по запаху, качество отвратительное. Долгоносик подцепил кусочек сахару, бросил в чай и принялся меланхолично помешивать, громко и монотонно звякая ложечкой. Спустя полминуты Глеб не выдержал и небрежно заметил:
– Слаще он уже не станет.
– Что? – не понял реставратор.
– Я говорю: сахар давно растворился, так что можно перестать гонять волну в чашке.
Долгих усмехнулся тонкими бледными губами:
– Не любите звон?
– Однажды я выпил слишком много чая в поезде, и с тех пор звон чайных ложек вызывает у меня нервозность.
– Веселый вы человек, – грустно констатировал реставратор.
У Долгоносика была странная манера говорить: после каждой реплики он чуть-чуть втягивал голову в плечи и быстро стрелял глазами вокруг, словно кто-нибудь мог ударить его дубинкой по голове за то, что он чаще положенного открывает рот.
– Так, стало быть, вы брат Елизаветы Андреевны? – снова заговорил реставратор. – Вероятно, вы хорошо ее знаете. Скажите, что она за человек?
– А разве вы сами не знаете?
Долгоносик печально покачал головой:
– Нет. Она ничего про себя не рассказывает. Видите ли, у меня на ее счет самые серьезные намерения. Я хочу знать о ней как можно больше. Я некоторым образом… влюблен в нее.
– Мы жили в разных городах и редко общались, – сказал Корсак.
– Ну, может, она вам что-нибудь рассказывала?
– А что именно вы хотите узнать?
Долгоносик покраснел. Затем откашлялся в кулак и неуверенно заговорил:
– Один наш общий знакомый утверждал, что Лиза… ну, когда она еще только приехала в Москву… устроилась на работу в одну… э-э… фирму. – Он замялся, явно не находя подходящего слова. – Ну, в общем, это место, куда приходят состоятельные господа, которые хотят, чтобы их слегка… – Долгоносик сделал неопределенный жест рукой и посмотрел на Корсака. – Вы понимаете, о чем я?
– О плетках и наручниках?
Долгоносик грустно кивнул:
– Именно. Этот мой знакомый говорит, что якобы видел ее фотографию в Интернете. Не то чтобы я ему верил… Тем более девушка на фотографии была в маске. Но иногда… Иногда я думаю, что она на это способна.
– Они все на это способны, – заметил Корсак. – К счастью, плеток и наручников на земле меньше, чем женщин. Иначе веселенькая бы у нас с вами началась жизнь.
Глеб сунул в рот сигарету и весело подмигнул реставратору. Тот кисло улыбнулся в ответ и попросил:
– Не курите здесь, пожалуйста. Не выношу дыма.
Корсак послушно убрал сигареты в карман.
– По телефону вы сказали, что хотите обследовать картину с помощью рентгеновских и ультрафиолетовых лучей. Могу я узнать – зачем вам это?
– Есть причина, – сказал Корсак.
Долгоносик помолчал, затем угрюмо спросил:
– Это она вас попросила? Лиза?
– Да.
Он подумал и сказал:
– Что ж… Пожалуй, я могу это устроить. Когда вы хотите получить заключение?
– Чем раньше, тем лучше. Желательно прямо сегодня.
Долгоносик покачал головой:
– Это слишком быстро.
– Лиза настаивала, чтобы я обратился именно к вам, – заметил Глеб.
Дряблые веки реставратора едва заметно дрогнули. Он недоверчиво покосился на журналиста и тихо спросил:
– Это правда?
– Чистейшая, – заверил его Корсак. – Она сказала, что с вашей помощью можно проделать эту работу быстро и качественно.
Реставратор колебался.
– Даже не знаю. Хотя… если это действительно так срочно…
– Срочнее не бывает. Можно сказать, что от этого зависит дальнейшее материальное благополучие Елизаветы Андреевны.
Долгоносик внимательно посмотрел на Глеба сквозь бледно-синие стекла очков.
– Значит, это связано с завещанием покойного Фаворского? – спросил он.
Глеб молча кивнул, удивляясь с какой скоростью распространяются новости.
– Что ж, – сказал Долгоносик. – Сделаю все, что от меня зависит. Позвоните мне сегодня вечером. Часиков этак в девять. А теперь простите, мне нужно работать.
Войдя в первый гуманитарный корпус МГУ, Глеб ощутил прилив ностальгии. Здесь все осталось так же, как восемь лет назад. По «сачку» (так студенты называли холл) ходили группами и порознь молодые парни и девушки. Парни были говорливыми и поджарыми, а девушки все до одной красавицы. Нежные лица, на которых еще не осела пыль времени и зола сгоревших лет, белозубые улыбки, стройные фигуры, голые пупки, длинные ноги, попки, туго обтянутые джинсами. У Глеба защемило в груди. Он вдруг почувствовал, как постарел. Хотя его, пожалуй, еще можно принять за какого-нибудь озабоченного аспиранта.
Прежде чем подняться наверх, Глеб – просто для того, чтобы подольше повариться в студенческом «котле», подзарядиться жизненной энергией, – подошел к киоску и купил себе шоколадный батончик. Есть не хотелось, и он сунул батончик в карман.
«Пока еще живы, – грустно думал Глеб, глядя на снующих вокруг жизнерадостных ребят. – Но время убивает и их. Даже сейчас убивает, когда они просто сидят на приступке и грызут свои чипсы и сухарики».
На кафедре профессора Северина не оказалось.
– Вы Корсак? – поинтересовался у Глеба тощий бледный лаборант с унылым лицом и круглыми, как обточенные водой камни-голыши, глазами. (Перед приходом Корсака лаборант читал книгу и, судя по взгляду, мыслями все еще был в ней.)
Глеб ответил утвердительно.
– Игорь Федорович почувствовал себя плохо и поехал домой, – сообщил лаборант. – Он пытался вам позвонить, но вы были недоступны.
– Мой телефон был недоступен, – поправил Корсак. – А сам я доступен в любое время дня и ночи. Давно он уехал?
– С полчаса назад.
Глеб посмотрел на часы и нахмурился. Уходя, протянул лаборанту шоколадный батончик:
– Спасибо, – невозмутимо поблагодарил лаборант и сунул батончик в карман пиджака. Затем, потеряв к Корсаку всякий интерес, снова взялся за свой талмуд.
Профессор-культуролог Игорь Федорович Северин встретил Корсака в домашнем халате и тапочках, с шарфом на шее. Северину было сорок семь лет, однако выглядел он старше – отчасти благодаря седой шевелюре, отчасти – небольшой «профессорской» бородке, которая украшала его узкий, как у Дон Кихота, подбородок. Однако голубые глаза Северина поблескивали ясным и чистым блеском, как у молодого человека, а в черных бровях не имелось ни единого седого волоска.