– Без обид, парень. Я просто делаю свою работу. Если ты не вернешь деньги в срок, тебе будет очень и очень плохо. Вот все, что я хотел тебе сказать. Думаю, теперь ты это, запомнишь.
Верзила повернулся и неспешно направился к двери.
Корсак пришел в себя только минут через десять. Морщась от боли, он нашарил рукой бутылку с остатками коньяка, поднес ко рту и отхлебнул. Горло сильно обожгло, и Глеб закашлялся. Спустя полминуты в голове немного прояснилось.
Борясь с головокружением, Глеб поднялся на ноги, неверной походкой проковылял к шкафу и заглянул за него. Столешница, упакованная в покрывало, исчезла. Глеб вернулся к дивану, сел и попытался сосредоточиться. Он уперся локтями в колени, крепко обхватил ладонями разламывающуюся на части голову и стал думать. Минут через пять он придумал, что хорошо бы еще немного выпить.
Сходив на кухню и смешав себе коктейль, Корсак вернулся в гостиную. Сел на диван, глотнул ледяного напитка, ожидая, пока голова прояснится настолько, что снова сможет соображать. Зазвонивший телефон заставил Глеба вздрогнуть. Он взял трубку. Ольга.
– Хорошую шутку ты выкинул, – холодно сказала она.
– Да, – промямлил Корсак, – неплохую.
– Где картина, Глеб?
– В надежном месте.
– Ты должен отдать ее мне.
– С какой стати?
– Картина краденая.
Корсак усмехнулся:
– И давно ты занимаешься скупкой краденых картин?
Ольга помолчала, потом сказала:
– Брось острить, Глеб. Это не в твоих интересах. Отдай мне картину. Я знаю, что тебе нужны деньги, и хорошо заплачу.
– Вот как. – Глеб отхлебнул из стакана. – И о какой же сумме идет речь?
– Сто тысяч долларов.
Корсак прижал холодный стакан ко лбу и спросил:
– Для кого ты так хлопочешь? Кто он?
– Неважно, – сказала Ольга. – Сам ты все равно не сможешь ее продать. Глеб, сто тысяч – это хорошие деньги. Ты ведь игрок: если повезет, ты сможешь превратить эти сто тысяч в двести.
– А если нет?
– Это уже твои проблемы.
Корсак немного помолчал, затем тихо сказал:
– Заманчивое предложение. Но я отвечаю – нет.
– Зря, – сказала Ольга. И добавила дрогнувшим голосом: – Глеб, если ты не отдашь картину, меня убьют.
– Да ну? – усмехнулся Корсак.
– Я не шучу. Если ты хоть немного любишь меня, ты отдашь картину.
– Если бы любил, то, возможно, так и сделал бы, – сухо сказал Глеб.
– Значит… нет?
– Нет.
Ольга дышала тяжело и хрипло.
– А как же прошедшая ночь?
– Мы немного развлеклись, только и всего, – ответил Глеб.
– Ты свинья!
– Это твое мнение.
В трубке послышался шум, вслед за тем Ольга проговорила сдавленным голосом:
– Глеб… Ты должен согласиться…
– Хорошая попытка, – оценил Корсак.
– Ты… не понимаешь… Я… Брокар… – Ольга захрипела.
Все это было так фальшиво и вычурно, что Корсак скрипнул зубами от злости.
– Тебе бы в цирке работать, – с сухой злобой в голосе проговорил он. – Всего хорошего.
Глеб положил трубку на рычаг и откинулся на спинку дивана. «Брокар, – повторил он. – Она сказала «Брокар».
Глеб посмотрел на журнальный столик, накрытый скатертью. Протянул руку и заглянул под скатерть. Благодаря трюку со столешницей картина все еще была на месте.
Немного подумав, Корсак позвонил Пете Давыдову.
– Алло, братское сердце… И тебе того же. Слушай, можешь взять на хранение одну вещицу?.. Не волнуйся, всего лишь картина… Само собой, с меня бутылка коньяка… Хорошо, завезу через час. Ну пока.
Корсак положил трубку на рычаг. Итак, картину удалось пристроить. Глеб снова задумался. Ольга сказала «Брокар». Нарочно, чтобы сбить его со следа? Или же это слово вырвалось у нее случайно? В любом случае Брокаром стоит заняться серьезно. Тильбох нарисовал, Брокар исправил. Зачем ему это понадобилось – вот в чем вопрос?
Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил,
Когда он верил и любил…
М. Ю. Лермонтов. «Демон»
Москва, 1862 год от Р. Х.
Вопреки ожиданиям Генриха и предупреждениям отца погода здесь вовсе не была хмурой. Светило яркое весеннее солнце. Темные камни мостовой, отполированные десятками тысяч ног, лоснились и, отражая лучи солнца, блестели, как черный лабрадорит.
Несмотря на холодный климат, способствующий формированию флегматического характера, москвичи оказались говорливым и весьма подвижным народом. Головы женщин были повязаны платками, по преимуществу светлыми. Беседуя друг с другом, они имели обыкновение размахивать руками и громко смеяться. От многих пахло потом и тем жутковатым, прогорклым запахом, который образуется в плохо проветриваемых помещениях. Этот запах въедается в одежду, и от него крайне трудно избавиться. (Проходя мимо, Генрих задерживал дыхание.) На площадях стояли лоточницы в белых, длинных и очень грязных передниках. По тротуарам, сгибаясь под тяжестью плетеных корзин, из которых торчали горлышки бутылей, бродили торговки напитками. Корзины эти они носили с помощью специального дугообразного приспособления, называемого «koromislo». Покупательницы отличались от торговок чистыми кофтами, довольно привлекательными лицами и тем, что плечи их были покрыты элегантными цветастыми шалями.
Кроме того, многие женщины беспрестанно грызли семена подсолнечника, кожуру от которых бросали прямо себе под ноги. В иных местах тротуар был так плотно усеян этой кожурой, что напоминал пестрый ковер с причудливым узором.
Московские мужчины щеголяли в потертых цилиндрах, украшенных медными пряжками, и кожаных сапогах, голенища которых, по здешней моде, были смяты в гармошку. На шеях у некоторых красовались франтовато повязанные платки. Одеты мужчины были в длинные цветастые рубашки, стянутыми на талии широкими поясами.
Время от времени по площади, гремя закопченными котелками, привязанными к потертым ранцам, проходили солдаты в серых шинелях. От них исходил сильный и неприятный запах – помесь сапожной ваксы, перегара и грязного нижнего белья.
Кучеры здесь все сплошь были лихачами, и с непривычки Генрих несколько раз едва не угодил под копыта. Однажды страшная оглобля просвистела в двух дюймах от его головы, а кучер, не сбавляя хода, яростно выкрикнул что-то: «Kuda priosh, oriasina!»