В памяти его, в который уже раз за сегодняшний вечер, всплыло безумное Петино лицо. Шатров был прав – Давыдов рехнулся, в полном смысле этого слова. В приемный покой его ввели двое санитаров. Петя сел на стул, понурил голову и стал раскачиваться всем телом – взад-вперед, взад-вперед, – напряженно глядя в пол. Глеба фотограф не узнал, а когда Глеб взял его за руку, дернулся и загадочно произнес:
– Уж полночь бьет на башенных часах! Они шаги отсчитывают смерти! – И захохотал – громко, истерично, жутко. У Глеба до сих пор мурашки ползли по спине, стоило ему вспомнить этот смех.
– Черт бы тебя побрал, Давыдов, – пробормотал Глеб, передернув плечами. – Что же такое ты увидел, а?
Час назад Корсак озадачил одного старого приятеля, пишущего о выставках и аукционах, попросив его разыскать имя нового владельца картины «Искушение епископа Феофила». Две картины пропали, теперь вся надежда на третью.
Как знать, возможно, третья картина окажется тем самым ключом к загадке Брокара, который никак не удается найти?
Уж полночь бьет на башенных часах!
Они шаги отсчитывают смерти!
«Что это за стихи? – подумал Глеб. – Откуда они? А может, вообще ниоткуда? Может, Петя сам их выдумал?» У бедного фотографа была дурацкая привычка перевирать классические строки, заменяя неудачные, на его взгляд, слова более удачными или подходящими.
Уж полночь бьет на башенных часах!
Эх, если бы только взглянуть на оригинал картины. Внимательно рассмотреть эти чертовы часы… Дурацкие часы без стрелок. А, дерьмо все это. И жизнь – дерьмо. Ни денег, ни зацепок – ничего.
– Жизнь – дерьмо, – произнес Глеб вслух и, вздохнув, собрал со стола карты.
Нужно сказать, что журналист был далеко не одинок в этом мнении. В нескольких кварталах от дома Корсака следователь Шатров стоял под дождем и, зябко поводя плечами, смотрел на распростертый перед ним труп. Это было тело молодого человека, которому в пьяной драке всадили в живот отвертку. Подозреваемые, три пьяных парня, сладко дремали в машине. А Шатров, мрачный, злой, с мокрой от дождя головой, отдавал распоряжения оперативникам, время от времени затягиваясь сигаретой, которую пытался прикрыть от моросящего дождя широкой ладонью.
Оперативники опрашивали свидетелей, фотограф щелкал фотоаппаратом, фиксируя положение мертвеца, а Шатров стоял и думал о том, что жизнь – полное дерьмо. Шатров думал о том, что, пока нормальные люди сидят в теплых кухнях под зелеными абажурами и едят свои супы и пельмени, он вынужден копаться голыми руками в человеческом дерьме. И благо бы ему за это платили хорошие деньги, так ведь нет. Живешь от зарплаты до зарплаты, носишься по городу, как легавая псина, с мокрой спиной и потными подмышками. А в это время нормальные, благополучные люди, до которых пока не добралась рука душегуба (со временем до многих доберется, это несомненно), сидят перед телевизорами в махровых халатах и, щурясь от счастья, пьют свои сраные коньяки.
Сигарета промокла и не тянулась. Шатров со злостью швырнул ее в грязь и проговорил:
– Интересно, одному мне сейчас так хреново? Или есть люди, которым еще хреновее?
В тот самый момент, когда он произносил эту сакраментальную фразу, молодая художница Лиза Фаворская опустила крышку унитаза и пустила воду. Затем поднялась с коленей и проковыляла к раковине. Открыв кран, несколько секунд собиралась с духом, затем решительно сунула голову под ледяную струю, как это делают в кино сильные мужчины. От ледяного холода у Лизы захватило дух. Вытаращив глаза, она схватила полотенце и накинула на мокрую голову.
Лизе было плохо, очень плохо… Первый раз в жизни она напилась, и вот результат.
Дело осложнялось тем, что вчерашнего вечера Лиза почти не помнила. Ну то есть помнила, что домой ее привез Глеб Корсак. Вроде бы он… Да, точно он. Лиза помнила запах его одеколона, сильные руки, мягкий голос. Помнила, как он уложил ее в постель… Разул… Господи, стыд-то какой. А вот что потом? Что-нибудь было или нет? Лизе казалось, она помнит, как Глеб коснулся губами ее лица. Но затем она провалилась в пустоту. Потеряла сознание, впала в забытье, лишилась сил. Короче – отключилась.
А потом? Потом, наверно, что-то было. Или все-таки не было? С одной стороны, Лизе хотелось, чтобы было. Но с другой – стоило ей представить себе эту сцену, как ее тут же охватывал стыд. Хотелось снова сунуть голову под холодную воду и держать до тех пор, пока мысли не окоченеют и не вывалятся из ушей, как кусочки мутного льда.
Вялой рукой нашарила она на столе флакон с аспирином, вытряхнула на ладонь две таблетки, сунула их в рот и запила остатками чая. Затем вздохнула и проговорила:
– Господи, как мне плохо. Я самая несчастная девушка на земле.
За окном по-прежнему лил дождь.
В пяти километрах от дома Лизы, в сточной канаве, до половины заполненной склизкой грязью, лежала красавица Ольга Фаворская. На шее Ольги темнели отвратительные пятна. Холодная дождевая вода отбивала дробь по ее синему лицу и широко открытым остекленевшим глазам, равнодушно глядящим на черное, затянутое тучами небо. Дождь лил и лил, но ей-то уж точно было все равно.
Но не все равно было московскому бизнесмену и коллекционеру картин Амиру Амировичу Амирханову. Он сидел за столом в своем домашнем кабинете, обставленном мебелью из карельской березы, и, насупив тонкие черные брови, просматривал деловые бумаги. В голове его мелькали цифры, проплывали неясные образы – картонные коробки, готовые к отгрузке, люди в костюмах и галстуках, люди в свитерах, золотая фикса во рту бандита, ровный ряд фарфоровых зубов фээсбэшника… И за всем этим тикали невидимые часы. Сроки-сроки-сроки-сроки.
Раскат грома отвлек бизнесмена от работы. Амирханов поднял голову и посмотрел в черный прямоугольник окна. В комнате горел свет, и он ничего не увидел, кроме своего собственного отражения. В это мгновение Амирханов почувствовал что-то вроде неясного зуда в голове, словно какая-то мысль просилась наружу, и он уже готов был ее подумать, но – сорвалось. Мысль улетучилась, оставив после себя неприятный осадок. Амирханов напряг память, пытаясь вспомнить, что это было, да так и не смог.
Тогда он раздраженно вздохнул и отвел взгляд от окна. В голове его снова замелькали цифры, а за ними – равномерным серым фоном – поплыли лица деловых партнеров, черных дилеров, бухгалтеров, консультантов, бандитов, фээсбэшников – короче, всех тех, с кем Амирханову приходилось иметь дело ежедневно, с восьми утра до десяти вечера, без выходных, с редкими перерывами на ланч. А дождь за окном все лил и лил, как зримое воплощение дурной бесконечности, отстукивал по стеклу непонятную морзянку, разгадать которую не было ни способа, ни сил, ни особого желания.
Дверь приоткрылась, и в дверной проем просунулась флибустьерская голова профессора Северина.
– Глеб, стол накрыт. Иди ужинать.
– Спасибо, но я что-то не в настроении.