Дело развивалось. Годовой оборот товарищества «Брокар и К°» достиг двух с половиной миллионов рублей и продолжал повышаться. Генриху Афанасьевичу впору было почивать на лаврах, а то и вовсе передать дело сыновьям, но он не мог сидеть без дела.
– Если я перестану работать, я умру, – всерьез говорил он жене.
В последнее время Генрих Афанасьевич часто предавался воспоминаниям. Особенно часто почему-то вспоминал отца. Атанас Брокар всегда заканчивал ужин бутылочкой молодого бургундского. А выпив, неизменно приходил в благодушное настроение и отправлялся гулять по Елисейским Полям с трубкой в зубах, держа маленького Генриха за руку.
Иногда он останавливался на холме, неподалеку от Сены, делал дымящейся трубкой широкий жест, как бы заключая пространство в замкнутый круг, и говорил:
– Взгляни на это место, сынок. Здесь когда-нибудь построят дворец!
– Здорово, пап! – восхищался Генрих. – А хорошо бы здесь построить башню! Высокую-высокую! Такую, чтобы сверху был виден весь Париж!
– Что ж, может быть, и построят, – говорил Атанас, попыхивая своей любимой бриаровой трубкой, которую выменял на кусок душистого мыла у какого-то американского моряка.
Это было полвека тому назад. А недавно некий архитектор по имени Эйфель построил неподалеку от Шайо огромную башню из ажурных железных конструкций. Редкостное уродство. Впрочем, Брокар смирился бы и с тремя башнями сразу, если б только ему предоставилась возможность жить и работать в Париже.
В последние годы Генрих Афанасьевич сильно тосковал по родному городу. После каждой поездки туда парфюмер на несколько дней впадал в депрессию. «Это как вернуться из бытия в небытие, – говаривал он жене. – Или как переодеться из чистой сорочки в грязную». Несколько раз Шарлотта Андреевна уговаривала мужа перебраться в Париж насовсем, однако тот лишь горестно вздыхал в ответ:
– Еще не время, ма шер. Париж ужасно дорог. Вести бизнес там чрезвычайно сложно. Я слишком стар, чтобы начинать новую жизнь, а сыновья слишком молоды.
Даже теперь, когда Брокар привез с парижской выставки первый приз за духи «Персидская сирень», опередив давнишних своих конкурентов Пинона и Любэна, – даже теперь он боялся перенести бизнес из Москвы в Париж.
– Сдается мне, во Францию я вернусь, только когда буду умирать, – грустно сказал он как-то жене.
Тут надобно отметить, что у Генриха Афанасьевича действительно были причины для беспокойства. С прошлого года его стали одолевать приступы грудных колик. Иногда боль прихватывала за работой. Тогда Брокар закрывал глаза и сидел неподвижно, стараясь обмануть болезнь. Когда приступ заканчивался и он снова открывал глаза, на какой-то миг ему мерещилось, что в лаборатории кто-то стоит. Какая-то темная тень, вроде тех смешных костлявых старух в черных плащах, каких рисуют в юмористических журналах.
В молодости Генрих Афанасьевич искал способ обмануть время, теперь же он прилагал все силы, чтобы обмануть пространство. Он обустроил свой дом по самой последней парижской моде. На книжных стеллажах стояли только французские книги. Он запретил говорить в доме по-русски, и постепенно все домочадцы – даже самые младшие из детей – к этому привыкли.
Часто Генрих Афанасьевич запирался в лаборатории утром и работал до самой ночи. Бывало, даже и ночь захватывал, покидая свое убежище, лишь когда в окнах начинал брезжить рассвет. Жене и сыновьям Брокар говорил, что корпит над новыми одеколонами. На самом же деле великий парфюмер возобновил старую работу – ту самую, о результатах которой не рассказывал никому.
Тетради Генриха Афанасьевича были испещрены формулами. Когда-то с помощью одной из формул Брокар сумел разжечь в сердце жены потухшее было пламя любви. С помощью другой он сумел подчинить себе непокорного художника и заставить его выполнять «свинскую и подлую работу».
Хранить тайну открытий было трудно, то и дело подмывало кому-нибудь рассказать или хотя бы намекнуть о них. Несколько раз Брокар намеревался поведать о своих открытиях жене, но вовремя спохватывался – ведь что известно двоим, известно целому свету.
Пару раз, размышляя о запахах вслух перед своим помощником Алексеем Бурдаковым, Генрих Афанасьевич едва не проговаривался, даже доходил до каких-то неясных намеков, однако и тут вовремя останавливался. «Понял? Не понял?» – думал он, с тревогой вглядываясь в румяное лицо Бурдакова. Однако помощник оставался бесстрастным, из чего Брокар заключал – не понял. Ну и слава богу.
Между тем в своих изысканиях Генрих Афанасьевич продвинулся очень далеко. Он изобрел запахи, которые принуждали людей к проявлению определенных эмоций, заставляли их действовать удобным для Брокара образом. С помощью запаха он мог заставить человека почувствовать ужас или одержимость, восторг или уныние. Но этого Генриху Афанасьевичу было мало. Запах, вызывающий у человека ощущение абсолютного счастья, какое может дать смертному только общение с божеством, – этот запах Брокару никак не давался.
Однако сегодня Брокар приблизился к ответу так близко, что, как выражаются поэты, почувствовал на своем лице дыхание истины.
Если раньше во время ночных прогулок перед Брокаром открывались все двери, то в сегодняшнюю ночь перед ним открывались человеческие сердца. Он сумел возбудить любовь в молодой, красивой женщине, которая, по слухам, была любовницей самого генерал-губернатора. Среди золотой московской молодежи красавица считалась неприступным бастионом. В одиннадцать часов вечера Генрих Афанасьевич познакомился с ней за кулисами театра, а уже через пять минут она готова была отдать ему не только свою любовь, но и жизнь.
Судьба вовлекла Генриха Афанасьевича в круговорот двусмысленных отношений, однако Брокар этого не боялся. С тех пор как парфюмер понял, что может управлять людьми, он стал считать себя в некотором роде неуязвимым. Благодаря открытым формулам Генрих Афанасьевич мог убедить кого угодно и в чем угодно, не прилагая к этому больших усилий.
Гораздо больше Генриха Афанасьевича тревожило другое – как сохранить свою работу в тайне? Доверять формулы бумаге, сидя в запертом кабинете, было делом почти безопасным. Но прежде чем утвердиться в формуле, нужно было прийти к ней путем множества экспериментов.
В лаборатории помимо Брокара и Бурдакова работали несколько технологов-французов, выписанных из Парижа. С окончанием рабочего дня Генрих Афанасьевич отсылал всех помощников по домам и запирался в лаборатории один, однако боялся, что их чувствительные, как у полицейских собак, носы могут учуять странные запахи даже за несколько кварталов от фабрики.
Брокар разжег трубку и принялся расхаживать по кабинету, задумчиво хмуря густые брови. Итак, работа близится к концу. Почти все ингредиенты окончательной формулы найдены. Но удастся ли завершить свой труд до того, как костлявая постучится в дверь?
В груди заболело. Брокар остановился, приложил к сердцу ладонь и испуганно посмотрел на дверь, словно ожидал, что смерть и впрямь стоит на пороге его кабинета.
Прошла пара минут, прежде чем боль отпустила.