«К черту траурные мысли! – сказал себе Брокар. – Работать!»
Он снова уселся за стол, придвинул к себе тетрадь и уставился взглядом в темную пустоту перед собой. Вскоре глаза Брокара закрылись, а лицо оцепенело. Он словно бы впал в транс, отключился от внешнего мира. Лишь ноздри великого парфюмера слегка подрагивали, ощущая сотни и тысячи запахов, собранных им за долгие годы и тщательно спрятанных в грандиозных лабиринтах, которые он выстроил в своем воображении.
Три дня спустя Алексей Андреевич Бурдаков сидел у себя дома за столом и, ловко орудуя ножом и вилкой, поедал огромный сочный бифштекс. Напротив Бурдакова, подперев пухлую щеку пухлой ладонью, сидела его жена Авдотья – молодая еще женщина, рослая, белая и румяная, похожая на огромную сдобную булку.
– Ну? – сказала Авдотья. – И скажи мне, ради бога, зачем ты связался с этими бесами? Хочешь угодить в тюрьму, а жену и детей по миру пустить?
– Помалкивай мне, – строго сказал ей Алексей Андреевич, перепиливая ножом кусок кровавой говядины.
Жена вздохнула:
– Придумали какой-то марксизм, будь он неладен. Бабы на курсах говорили, что это сатанинское учение.
– Не говори о том, чего не понимаешь, – вновь осадил ее Бурдаков.
– Да чего ж тут непонятного? Свальным грехом, блудом заниматься, а детишек в складчину воспитывать? Будем мы, бабы, лежать на полках рядочком, а эти твои дружки, надо думать, будут нас…
– Глупая баба! – рассердился Бурдаков. – Марксисты хотят справедливости. А капиталисты вытягивают из рабочих последние жилы.
– Это у Брокара-то несправедливость? – усмехнулась жена. – Да у него самый распоследний бездельник меньше пятнадцати рублев не получает! А одеколоны, мыло и духи на всю семью кажный месяц с фабрики коробками таскает. И все это бесплатно да с полного хозяйского ведома. Чем не жизнь?
– Гнусная подачка, – дернул щекой Бурдаков.
Авдотья вздохнула:
– С жиру вы беситесь, вот что. Ну а тебе-то? Тебе самому, скажи на милость, чего не хватает? У тебя ж капиталу на полмиллиона!
– Тише, женщина, – зашипел на жену Бурдаков, пугливо оглядываясь по сторонам.
– Пятнадцать рублев ему мало, а! – не унималась жена. – Да на пятнадцать рублев простому человеку можно месяц безбедно жить!
– Ага. Жить – зубы на полку положить. Это называется эксплуатация – вот как это называется.
– Тьфу ты. Слов-то каких понапридумывали, бесы. А меж тем все просто: хочешь нормально жить – иди да работай.
– Больно умная стала на своих женских курсах, – проворчал Бурдаков.
– Сам пожелал, чтобы я развивалась.
– Развил на свою голову. Ну полно. Полно скандалить. – Бурдаков отодвинул тарелку, вытер салфеткой рот и, прищурившись, посмотрел на молодую жену. Губы его тронула улыбка. – Иди-ка лучше ко мне.
Он протянул руку и обнял необъятный стан жены.
– Ишь как морда-то замаслилась, – насмешливо отозвалась Авдотья, отстраняясь от него. – Пообещай, что бросишь своих дружков, тогда пойду.
Бурдаков нахмурился, скомкал салфетку в кулаке и швырнул ее комком на тарелку.
– Распустил я тебя! В былые времена баб вожжами воспитывали, а не книжками. То-то было дело.
– Вот и держался бы старых времен. Так ведь нет – все в новую жизнь ужом пролезть мечтаешь. Все «мыслить» хочешь. Но мои-то мысли поважнее будут, потому как истинные. Бог не с ними, не с бесами этими твоими.
– Вот как? – Бурдаков недобро усмехнулся в русую бороду. – А с кем же, по-твоему, Бог?
– Бог с царем, вот с кем.
Бурдаков раздраженно крякнул и встал из-за стола.
– Дрянь мыслишки, – небрежно сказал он. – И говядина твоя дрянь. Пропекла дальше некуда.
– Да из нее крови стакан выдавить можно! «Пропекла»!
– Уголь, а не говядина, – упрямо сказал Бурдаков. Лицо его уже не выглядело таким благодушным, как минуту назад. По всему было видно, что промышленник здорово разозлился. – И вот еще что. Ты, Авдотья, не бери больше того, что унести сможешь. Я, ежели что, не вожжами тебя воспитывать буду, а вот чем. – Бурдаков сжал пудовый кулак и поднес его к носу жены.
Та хотела было возразить, но наткнулась на холодный взгляд мужа и замолкла. Бурдаков некоторое время держал кулак у носа жены, как бы для того, чтобы она получше его запомнила, потом убрал и сказал:
– Гляди ужо у меня. Ежели что – враз дух вышибу. Мне не впервой, сама знаешь.
– Да уж знаю, – покорно отозвалась жена. – Я что, я ничего. О тебе лишь беспокоюсь да о детках наших.
– О детях я сам побеспокоюсь. Чай, и им билет в новый мир выторгую.
– У кого?
– Как у кого? У бесов – сама же сказала.
Жена растерянно захлопала ресницами, а Бурдаков пригладил толстый живот ладонью и весело расхохотался.
За крайним столиком в богатой ресторации Степанова сидели двое. Первый – жирный, лупоглазый человек, неказистый с виду, однако в костюме первоклассного европейского покроя. Второй был жилист и очкаст. Жирного да лупоглазого звали Израиль Лазаревич Гельфанд. Однако он – по понятной, в общем, причине – предпочитал называть себя Александром Парвусом. (У господ революционеров было модно придумывать себе всяческие клички, дабы сбить с толку полицию, и Бурдаков давно уже к этому привык.)
– Кого я вижу! Алексей Андреевич! – Толстяк слегка оторвал от стула объемистый зад и, лучезарно улыбаясь, крепко пожал Бурдакову руку.
– Здоровы будете, Израиль Лазаревич! – поприветствовал толстяка Бурдаков и покосился на второго, очкастого.
Парвус перехватил его взгляд и представил спутника:
– Познакомьтесь. Это доктор Леман, мой старинный приятель. А это наш верный друг и помощник Алексей Андреич Бурдаков, русский промышленник и просто хороший человек.
Бурдаков пожал руку очкастому. Ладонь у того была холодная и влажная, как бока у рыбы. Покончив с приветствиями, Бурдаков уселся за стол. Парвус уставился на Бурдакова выпуклыми рыбьими глазами и сказал:
– Итак, Алексей Андреевич, зачем пожелали меня видеть?
– Дело у меня к вам, Израиль Лазаревич.
Тот кивнул, тряхнув хилой интеллигентской бородкой, как-то неловко приделанной к жирному, бульдожьему лицу:
– Ясно. Зря звать не станете. Не такой вы человек, Алексей Андреевич. Что же за дело вас ко мне привело?
Однако Бурдаков не спешил с ответом. Сперва он деловито кашлянул в кулак, как делал это на деловых переговорах, которые поручал ему вести Брокар, затем пристально посмотрел в глаза Парвусу и медленно произнес:
– Помнится, вы обещались предоставить мне бумажку. О моих пожертвованиях.