Эта удивительная древесина не казалась мертвой. Больше она походила на уснувшее на время зимы дерево. И уступив уговорам Ульпиана, Гарлин все же принял подарок и позволил лучшим корабельщикам построить себе дом. Только дом очень походил на корабль без мачт и парусов. В обшивке, там, где обычно находились отверстия для весел, сделали окна, а входная дверь была сделана со стороны «кормы». «Задраишь окна и дверь, и, клянусь, эта посудина будет плавать! — шутя воскликнул глава никийцев, оглядев законченный дом. — Тебе нравится, почтенный Гарлин?» — «Дерево изумительно, а работа ваших плотников может сравниться только с мастерством эльфов». — «Ты льстишь нам, почтенный. Мы-то не видели работу эльфов!» Он расхохотался. Гарлин ступил на порог своего нового жилища и очень скоро привык к нему. В нем было удивительно спокойно и умиротворенно. Зимой деревянные стены не пропускали суровый горный мороз. Летом в жару здесь царила приятная прохлада, воздух наполнялся тонким кедровым запахом, становился густым, и чудилось, что не дышишь, а пьешь живительную удивительно вкусную воду из чистейшего родника. Крыша, или, как ее назвал Ульпиан, «верхняя палуба», скоро заросла травой и кустарником. Синели венчики лаванды, а пурпурные вьюны, подобно корабельным канатам, густо оплели стены «корабля Гарлина» — так окрестили в округе необычное жилище мага.
Гарлин снял веревку, связывающую руки мальчика, осторожно спустил с седла и занес в дом. Под покатым потолком, в причудливом переплетении балок и полуарок, зажглись волшебные огоньки, наполнив просторное помещение теплым золотистым светом. По левой стене шли стеллажи, заставленные книгами, справа стояло несколько сундуков. Ближе к центру, в самом широком месте «корабля», располагался каменный очаг. Дальше у левой стены приютились кухонный стол и несколько шкафов со съестными запасами, лекарственными травами и кореньями. Напротив очага — два кресла для гостей и оттоманка, на которой Гарлин любил читать или предаваться размышлениям.
Маг прошел дальше, отодвинул плетеную ширму, за которой в дальнем конце на самом «носу» располагалось ложе мага, убранное лоскутным льняным покрывалом — тоже подарком, но уже от иберов. Положил мальчика. И присмотрелся к нему внимательнее. Кожа на лице бледна, но явно от рождения, а вовсе не из-за того, что мальчик находился без сознания. Волосы темно-русые, с легкой, едва заметной рыжиной. Черты лица утонченные, явно выдававшие непростое происхождение. Раньше в крепости напряженные, а теперь умиротворенные, словно их обладатель всего лишь спал. Гарлин покачал головой и перешел к осмотру одежды. Рубашка из плотного шелка, показавшаяся Гарлину в руинах черной, оказалась темно-синей, а сшитые из превосходной выделки замши штаны — темно-коричневыми. Но подпоясаны они были поясом с простой медной пряжкой. Еще под рубашкой обнаружилась маленькая холщовая сумка, перекинутая через плечо. В ней Гарлин нашел мужской перстень с крупным сапфиром в обрамлении мелких бусин гематита и небольшую записную книгу. Маг полистал страницы, испещренные мелким торопливым почерком и зарисовками каких-то механических деталей. Однако руны Гарлину оказались незнакомы.
Подумав, он спрятал сумку со всем ее содержимым в один из своих сундуков. Затем взял несколько мешочков с лекарствами и вернулся к мальчику. Распахнул рубашку. Рана перестала кровоточить. Гарлин поднес к носу мальчика смоченную в настойке травы тряпицу.
Но вовсе не для того, чтобы попытаться привести того в чувство. Наоборот, чтобы сделать сон еще крепче. Подождав пару минут, Гарлин посыпал около раны порошок, затем брызнул водой. Порошок зашипел, разъедая кожу, и через несколько мгновений знак хаоса превратился в ровный круг раны. Гарлин промыл ее от порошка и крови отваром из трав и вновь обработал чудодейственной мазью. Укрыл мальчика тонким шерстяным пледом и ушел на оттоманку, где ненадолго задремал.
Над деревней сгустилась ночь. С гор дул холодный ветер, предвещавший скорую снежную зиму. Он проскальзывал в дом через щели у затянутых бычьими пузырями окон, пробирался сквозь старую ослиную шкуру, лохмотья, добирался до кожи и вцеплялся в нее острыми, как ледяные иглы, зубами. Девочка подтягивала колени к груди, сжималась в комок, пытаясь согреться, натягивала вонючую шкуру на голову. Но согреться не могла. Ее била дрожь, зубы отбивали дробь чуть ли не громче кастаньет бродячих актеров, а живот сводило от голода. Она бы предпочла спать на улице на сене с собаками. По крайней мере, от них можно было бы согреться. Но последнюю собаку они съели неделю назад... С тех пор как умерла ее мать, а отчим привел в дом новую жену, все пошло не так. Сначала на скот напал мор. Затем год за годом пропадал урожай. Некогда зажиточное селение превратилось в прибежище бедняков. Кто-то ушел раньше, чем все скатилось на самое дно, и наверняка не прогадал. Но оставшимся пришлось худо. Теперь им наверняка не пережить эту зиму. Из глаз девочки от холода катились слезы. Ей казалось, что если она ничего не сделает, ей не пережить и этой ночи. Она соскользнула с жесткого ложа, прокралась через общую комнату, захватив лучину, в чулан — некогда комнату ее бабушки. Теперь же здесь валялся всякий бесполезный хлам: сломанный плуг, покрывшиеся плесенью огромные жернова со сгоревшей мельницы, разбитая посуда, растрескавшиеся и полусгнившие, давно пустые лари. Она пробралась через завалы в угол комнаты, воткнула лучину в щель глиняной стены и, ломая ногти, стала скрести земляной пол, пока не добралась до каменной плиты. Из последних сил она отодвинула ее. В слабом свете сверкнула бронзовая пластина с какими-то письменами, под которыми стоял странный знак — восемь направленных во все стороны света стрел. Ладонь девочки легла на мягко мерцающий металл. Когда-то она подсмотрела, как у этого загадочного знака молилась ее бабушка. И после этого все всегда налаживалось. Только однажды селяне схватили бабушку и сожгли на костре, называя проклятой ведьмой...
Но девочка знала, что это ложь, ведь никто не был так добр и ласков с ней, как бабушка, заменившая собой мать. Да и в жизни та не обидела ни одного человека из селения.
— Кто бы ты ни был, помоги мне! — просила девочка у неизвестного знака. — Я сделаю, что ты пожелаешь, только сохрани мне жизнь. И пусть все вернется как раньше...
Ей почудилось, что плита под ее руками теплеет, что в неверном свете лучины в бронзе отражается улыбающееся лицо бабушки.
— Морена! Морена! — звали ее.
Она почти потеряла сознание, когда спину обожгла боль.
— Ах ты дрянь! — гремел отчим снова и снова занося руку для удара воловьим ремнем. — Теперь понятно, из-за чего все в деревне подыхают от голода. Будь ты проклята, ведьмино отродье!
И он выволок воющую от боли Морену на улицу.
— Костер! Делайте костер!
Из темных хижин вышли жители.
Было бы из чего, Пако, — процедил сквозь зубы сосед. Ты что взъелся на свою девчонку?
Отчим пнул ногой бронзовую пластину. Лицо соседа исказила злоба.
— Мы найдем из чего сделать костер.
Морена приходила в себя. Боль в рассеченной спине приглушилась, слезы на глазах просохли от холодного ветра, и перед ее прояснившимся взором за несколько минут выросла куча из тряпья и гнилых досок, которые быстро разгорелись, распространяя удушливый смрад. И тут она осознала, что сейчас должно произойти. Она резко извернулась и вцепилась зубами в руку утратившего бдительность отчима. Пако взревел, а Морена, показав голые пятки, помчалась прочь. Далеко она не убежала...