Через неделю предстоит выплачивать десять тысяч плюс проценты Юрьеву, тот клещ цепкий, если дал, возвращать надо в срок, иначе взыщет насильно. Прошлый раз удалось отделаться «медной бабушкой», больше никаких «бабушек» нет. И Наталье Николаевне чуть позже надо возвращать свою часть, которую брала для оплаты бумаги и на расходы к Рождеству…
За квартиру не плачено за эти три месяца, и за следующие тоже платить нечем…
Пушкины были должны всем: Волконской, в чьем доме снимали квартиру, ростовщикам, лавочникам, каретнику, портным, даже слугам… Всем, и никаких денежных поступлений в ближайшие месяцы не предвиделось. Одних картежных долгов накопилось больше 90 000 рублей…
Банкрот, он во всем банкрот…
Содержать семью не способен, управлять имениями тоже, даже издавать журнал такой, чтобы раскупали, тоже не может. Исписался… так, кажется, твердили в последнее время? Прокормить детей не может. И жену защитить от оскорблений тоже не может!
Кулаки сжались от злости сразу на все: на судьбу, на невнимание и непонимание даже друзей, на безвыходность положения и, конечно, на Дантеса.
– Ты не виновата… я что-нибудь придумаю…
Днем она снова сидела у его ног, положив головку на колени, а Пушкин гладил чудные волосы жены. О чем он думал? Уже ни о чем, наступило какое-то бессмысленное ожидание, словно дошли до черты и вот-вот откроется нечто за поворотом, что разом разрешит все вопросы, сомнения, сразу найдется какой-то выход, пусть даже самый страшный.
Барон Геккерн услышал каламбур приемного сына, отпущенный в адрес Пушкиной, на следующий день. Услышал и пришел в ужас:
– Жорж, ты с ума сошел! Это верная дуэль!
Тот гадко усмехнулся:
– Эта обезьяна все стерпела. Проглотил молча.
– В лучшем случае тебе откажут не только от дома Карамзиных, но и от всех остальных. Ты понимаешь, что будет, если о защите попросит не Пушкин, а его супруга?!
– Кого попросит?
– Жорж, ты идиот? Императора! Ты нанес прямое оскорбление женщине, которая нравится его величеству, ты хоть это понимаешь? Одно дело дразнить ее мужа, и совсем другое – прямо оскорбить Пушкину.
Дантес струсил, но вида старался не подавать.
А барон Геккерн задумался. Размышлять было над чем. Жорж действительно повел себя возмутительно. Сначала связался с этой Екатериной, старой девой да еще и далеко не красавицей, которая быстро оказалась в интересном положении. Теперь вот перешел к открытым оскорблениям Пушкиной. Барон досадовал на неуемность и глупость своего приемного сына. Только-только удалось переломить мнение света в свою пользу, в этом сыграла роль неуживчивость самого Пушкина, не принимавшего Геккернов в доме и отказавшегося иметь с ними хоть какие-то отношения. Геккерны уже почти стали выглядеть безвинно обиженными, а таких в России любят, и вот теперь Дантес умудрился все испортить.
Барона взяло зло: куда его русская жена смотрела-то? Почему она не одернула своего зарвавшегося супруга, почему позволила говорить лишнее?
Если разозленный Пушкин все же вызовет Дантеса на дуэль, то карьера не только Жоржа, но и самого Геккерна будет закончена.
– А как повел себя Пушкин на балу?
Жорж в ответ пожал плечами:
– Никак. Они почти сразу уехали, господин рогоносец был на супругу зол…
– Рогоносец?! Ты смеешь так называть мужа женщины, которая тебе не далась?
– Это дело времени.
– У тебя нет этого времени, нет, Жорж! Если Пушкину придет в голову вызвать тебя на дуэль снова, то придется стреляться.
– Не вызовет…
Геккерн почти схватился за голову.
На следующее утро барон неожиданно пришел с визитом к Пушкину. Он куда умнее и опытнее своего приемного сына и прекрасно понимал, что поведение Жоржа было откровенно гадким, даже по меркам ко всему привыкшего света, немного погодя это осознают все, и, как бы ни морщились от Пушкина, Геккерны будут выглядеть не лучшим образом. К тому же барон помнил, что у Натальи Николаевны есть возможность попросить заступничества у императорской четы, а это грозило уже крупными неприятностями. Как бы императрица ни любила своих кавалергардов, прилюдно оскорблять красивую женщину она не позволит.
Но больше всего Геккерн боялся бешеного нрава самого Пушкина, а потому, видно, решил принести извинения за своего сына и попытаться уладить дело миром. Он знал, чем брать строптивого поэта – ни для кого не секрет, что господин Пушкин в долгах, можно предложить ему, нет, не подачку, не взятку, а кредит на длительный срок… Да, за глупости Жоржа приходится платить, но куда же теперь денешься?
Тем неожиданнее был отказ принять.
– Господа не принимают. – Слуга мрачен, видно, в доме настроение не лучшее.
– Ты скажи, кто я, примут.
– Не велено. Вас особенно не велено.
– Передай, что я настаиваю на встрече, я требую меня принять для объяснений!
– Вы можете требовать только одного, барон, – сатисфакции! Я предоставлю вам такую возможность! – Наверху лестницы сам хозяин дома.
– Но вы не можете не поговорить со мной, господин Пушкин, это невежливо, в конце концов.
– Вы говорите о вежливости?! Вы, пригревший и оплачивающий настоящего подлеца и сводник по совместительству?!
Барон тоже повысил голос:
– Двор узнает о ваших оскорблениях, господин Пушкин!
– Как и о вашем сводничестве! Подите прочь, пока я не приказал вышвырнуть вас в шею!
Барон выскочил из двери как ошпаренный. Он зря надеялся, что с этим сумасшедшим можно договориться. Нет, дуэль неизбежна… Теперь главной мыслью было избежать наказания за нее для себя лично. Жорж заварил эту кашу, как говорят русские, он пусть ее и расхлебывает. Только бы Пушкин не стал оскорблять его самого прилюдно, потому что стреляться лично барон не собирался вовсе, да и по статусу не имел права. Хотя нанесенные только что оскорбления были столь обидны, что требовали именно этого.
«Барон!
Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.
Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.