— Ты очень об этом пожалеешь, Пэтти. Очень пожалеешь.
— Уже жалею, Раннер. Причем давно.
Он резко повернулся, из куртки выпал пакетик с коричневым порошком, часть которого просыпалась ему прямо под ноги.
— Прощайте, дети, ваша мать… СУКА!
Он пнул один из высоких табуретов на кухне, и тот покатился в сторону гостиной. Пэтти и дочери застыли, как сказочные лесные существа, пока Раннер бегал вокруг них кругами; Пэтти думала, не бежать ли за ружьем или, может быть, схватить кухонный нож, одновременно моля Бога, чтобы Раннер просто ушел.
— Ну, спасибо! Вот спасибо тебе, вот спасибо! За добро! За ласку!
Он тяжело подошел к двери и распахнул ее с такой силой, что она, стукнувшись о стену, снова захлопнулась. Он пнул дверь ногой, выскочил наружу и снова шваркнул дверью что есть силы.
А потом уехал — машина, взвизгнув тормозами, помчалась прочь от дома, а Пэтти взяла ружье, зарядила и вместе с несколькими патронами положила на камин. На всякий случай.
Наши дни
Крисси в конце концов переночевала на моем диване. Сначала я проводила ее до двери, но поняла, что она не сможет вести машину: она еле переставляла ноги, по щекам паутиной растеклась тушь. Когда мы наконец выползли на крыльцо, она вдруг резко повернулась ко мне и спросила, не знаю ли я, где находится ее мать или как можно ее найти, после чего я вернула ее в дом, сделала для нее бутерброд с плавленым сыром, уложила на диван и прикрыла одеялом. Когда она засыпала, аккуратно пристроив рядом на полу недоеденную четвертинку бутерброда, из кармана ее пиджака выпали три бутылочки с кремом, но, как только она заснула, я вернула их ей в карман.
Когда я проснулась, ее уже не было; на аккуратно сложенном одеяле лежала записка: «Спасибо за все. Прости».
Итак, если верить Крисси, Лу Кейтс не убивал маму и сестер. А я ей верила. По крайней мере, этой части ее рассказа.
Я решила ехать в Оклахому на встречу с Раннером и не обращать внимания на два сообщения на автоответчике от Лайла и на полное их отсутствие от Дианы. Ехать к Раннеру, чтобы получить ответы на некоторые вопросы. Что бы там ни болтала его подружка, я не верила, что он может иметь отношение к убийствам, но надеялась, что с его долгами, пьянками и сомнительными приятелями он что-то знает. Что-нибудь знает, или о чем-то слышал, или, может быть, его долги и привели к ужасной мести. Вдруг я снова поверю в невиновность Бена, чего мне так хотелось. Теперь я точно знала, почему ни разу раньше не навещала его в тюрьме. Слишком велико искушение, ведь так легко перестать замечать тюремные стены и видеть только своего брата, слышать свойственные лишь Бену нотки, это резкое падение голоса в конце каждого предложения, словно он больше ничего в жизни не скажет. Один его вид напоминал мне и о хорошем, и о не очень хорошем в той моей жизни. Я вспоминала что-то обычное и привычное. У меня появлялось ощущение дома. Того дома, в котором все были живы. Как же мне было это нужно!
На выезде из города я остановилась у магазинчика, купила карту и крекеры со вкусом сыра, оказавшиеся, когда я их попробовала, диетическим обезжиренным продуктом. Наверное, по пути стоило остановиться и перекусить, тем более что на шоссе было полно призывно пахнувших кармашков с жаренной соломкой картошкой, аппетитной рыбкой, жареными цыплятами. Но меня всю дорогу терзала необъяснимая паника: я почему-то страшно боялась, что не застану Раннера, если где-то остановлюсь. Поэтому прямо за рулем пришлось жевать диетические крекеры и сморщенное яблоко, которое я нашла у себя на кухне.
Почему эта омерзительная, якобы не предназначавшаяся Бену записка оказалась в коробке с вещами Мишель? Если бы Мишель вдруг прознала, что у Бена завелась подружка, она бы начала его шантажировать, особенно если он пытался сохранить свои отношения в тайне. Бен не выносил Мишель. Меня терпел, от Дебби отмахивался, а вот Мишель ненавидел. Помню, как, почти вывернув ей руку, он вытаскивает ее из своей комнаты, Мишель на цыпочках едва за ним поспевает, иначе бы он тащил ее волоком. Он отшвырнул ее, она упала, ударившись о стену, и он пригрозил ее убить, если она снова сунется к нему в комнату. Он не мог разговаривать с ней спокойно и всегда орал на нее за то, что она вечно вертится под ногами, — но она все равно и днем и ночью околачивалась у его двери и подслушивала. Мишель всегда все про всех знала и никогда просто так разговоры не заводила. Я вспомнила об этом особенно отчетливо, после того как обнаружила ее столь необычные записи. Если у человека нет денег, неплохим подспорьем могут стать сплетни. Даже в собственной семье.
— Бен что-то чересчур много сам с собой разговаривает, — объявила она как-то за завтраком, и Бен, перегнувшись через стол, смел стоявшую перед Мишель тарелку и схватил ее за шиворот.
— Оставь ты меня, блин, в покое! Зараза! — заорал он.
Мама начала его успокаивать, отправила в комнату и, как всегда, принялась нас воспитывать. Потом мы обнаружили остатки яйца из тарелки Мишель на пластмассовом абажуре над столом.
И что это может означать? Ну не стал бы он убивать родных за то, что младшая сестра прознала, что у него имеется подружка.
Я проехала поле, на котором неподвижно застыли коровы, и вспомнила о детстве, о ходивших тогда слухах про изувеченную скотину — люди божились, что это дело рук поклонников дьявола. В нашем городке дьявол незримо присутствовал везде — сила зла, которая воспринималась так же естественно и была столь же реальна, как склон какой-нибудь горы. В нашей церкви не особенно много говорили о муках ада, но пастор определенно носился с мыслью о происках Сатаны: если не проявлять бдительность, душа так же легко, как в руках Иисуса, окажется в лапах козлоокого, кровожадного искусителя. В каком бы городе я ни жила, всегда находились «дети дьявола» и «дома дьявола», точно так же как присутствовали страшилки о клоуне-убийце, разъезжавшем в белом фургоне. Каждый житель доподлинно знал о существовании некоего заброшенного склада где-нибудь на окраине — там на полу лежал пропитанный кровью жертв матрац. У каждого непременно находился друг, двоюродный брат или сестра, на чьих глазах происходило жертвоприношение, но они были слишком напуганы, чтобы сообщать подробности.
Через добрых три часа пути я пересекла границу штата Оклахома и уже через десять минут начала ощущать невероятно сладкий и одновременно тошнотворный запах. Оттого что он лез в глаза, они начали слезиться. Я поежилась: мысли о дьяволе его, похоже, и вызвали. Где-то впереди у горизонта небо приобрело синюшный оттенок, и мне показалось, что я его еще и увидела. Но это был завод по производству бумаги.
Радио пришлось выключить, потому что из динамиков несся противный треск и помехи или рекламные объявления для автомобилистов, а потом снова треск и помехи.
Сразу за придорожным щитом с изображением ковбоя и надписью: «Добро пожаловать в Лиджервуд в штате Оклахома, приятель!» — я свернула с шоссе на дорогу, ведущую в город, оказавшимся дырой, куда когда-то заманивали туристов, — когда-то город хвастливо заявлял о себе как о типичном поселении времен освоения Дикого Запада: дома на центральной улице были сплошь застеклены шероховатым непрозрачным стеклом, здесь было полно мелких лавок и заведений, стилизованных под салуны в духе тех времен. Одно заведение, называвшее себя традиционной фотомастерской, предлагало запечатлеться в соответствующем гардеробчике на фотоснимках светло-коричневых тонов под старину. В витрине висела увеличенная фотография размером с небольшую афишу: отец семейства с лассо в руках и в шляпе явно для него великоватой, приняв грозный вид, пытается его сохранить; на крохотной девочке ситцевое платьице и чепец, но ребенок слишком мал, чтобы оценить шутку; ее мать, одетая как шлюха, стыдливо улыбается и прикрывает руками не в меру укороченную спереди юбку. Рядом с фото объявление: «Продается». Такие же объявления и дальше — на дверях бывшей кафешки, зала игровых автоматов и в стеклянной витрине заведения с довольно странным названием «Прихлебатели Уайетта Эрпа». Кругом все, казалось, покрыто толстым слоем пыли. Грязью была забита даже пластиковая петля нефункционирующего водного аттракциона поодаль.