— Не знаю. Я не рассмотрел. Какая-то темная машина, по-моему, иностранная. Может быть, Марта разглядела.

— Я пойду спрошу, — вдруг засуетился Дима, — она на улице?

Данилов посмотрел ему вслед.

Кажется, хоть одного человека он убедил в том, что здесь действительно кто-то был до них с Мартой. Впрочем, это не имело почти никакого значения.

Сам-то он всегда знал, что не устраивал погрома в доме Тимофея Кольцова.

Охранник не возвращался, и Данилов понял, что у него неожиданно появилась возможность поискать среди чудовищного разгрома какие-нибудь вещественные доказательства, как называют их менты.

Данилов понятия не имел, что нужно искать. Можно, конечно, надеяться, что преступник в спешке уронил на пол свой бумажник с паспортом и визитными карточками. Или поставил подпись под бессмысленно-угрожающей фразой на стене.

Сидоров Сергей Семеныч, дата и домашний адрес.

Зачем он написал: «Это только начало»? Зачем он вызвал Катерину и ее великого и могучего мужа? Почему не побоялся, что по этому звонку, да еще на мобильный телефон, всесильная охрана мигом отыщет аппарат, с которого звонили, а значит, и его владельца? Может, он украл этот аппарат или взял взаймы? Зачем такие сложности? Зачем он менял кассету, когда достаточно было ее просто вытащить и забрать с собой? Только для того, чтобы оставить на ней Марту с Даниловым? Почему охранник открыл ворота? Или тот человек, как Фантомас, явился в какой-нибудь маске, например, Тимофея Кольцова?

Отлично. Самое главное — правдоподобно.

Данилов ползал по полу, разгребая битое стекло.

Двадцать два стеклопакета, думал он неотвязно. Двадцать два. Временные рамы стояли на всех окнах второго этажа, и предстояло еще стеклить отдельный флигелек, где помещались баня, тренажерный зал и маленький бассейн. Стеклить теперь будет нечем. Придется заказывать все снова, ждать, привозить, и вряд ли Тимофей Ильич согласится платить по второму разу.

Это ваши проблемы, и вы сами должны их решать.

Данилову было жалко не столько денег — хотя и их тоже! — сколько усилий, хлопот, многочасовых объяснений с мастерской, которая работала только по каким-то железным стандартам, а их стандарты Данилова не устраивали.

Ничего не было в кучах битого стекла — ни визитных карточек, ни бумажника с адресом, — только островки чужой подсыхающей крови, от запаха которой все внутренности завязывались в узел.

Данилов дополз почти до стены, когда разглядел в осколках что-то желтое, блестевшее не режущим стекольным блеском, а мягким, как будто масляным.

Он посмотрел, стараясь не шевелить ладонями, которые от стеклянной пыли чесались и кое-где кровоточили, и ничего не понял.

Это были мелкие камушки — или крошки от камушков, — прозрачно-золотистые, похожие на янтарь. Откуда тут янтарь?

Дернуло сквозняком, послышались шаги, Данилов проворно сгреб крошки и сунул в карман. И торопливо выпрямился. На брючных коленях блестела въедливая алмазная пыль.

За Димой тащилась Марта с даниловской дубленкой в обнимку, как будто решив никогда с ней не расставаться.

— Ну что? — спросил Данилов.

— Я не разглядела машину, — сказала Марта расстроенно. — Помню, что темная, и все. Мы же ее только сбоку видели и сзади. Я же говорила тебе, что это какая-то подозрительная машина!.. А ты — свидание, свидание!..

— Ничего не нашли? — поинтересовался проницательный Дима, рассматривая даниловские колени.

Данилов покачал головой.

— Ничего. Марта, ты можешь положить эту дурацкую дубленку.

— Мы оставили тебе кофе, — сообщила Марта, — и от яблока я только один раз откусила.

— Иди и доешь, — распорядился Данилов. — Дима, давайте все сначала. Что нужно искать? Вы же работали в милиции, вы должны знать.

Дима понятия не имел, что нужно искать, но в этом невозможно было признаться. Он ведь и вправду работал в милиции. Целых восемь месяцев.

— Сейчас наши приедут, — сказал он тоскливо, — давайте лучше их подождем.

Данилов кивнул.

Снег летел, и он чувствовал, что должен куда-то бежать и что-то делать там, куда прибежит, но он никогда не знал, куда бежать и что делать.

Ему прислали записку, что он виноват. И дом разгромили потому, что он виноват.

Конечно, виноват. Кто же еще виноват, если не он?

Он знал, за что его наказывают.

Он не знал только одного — кто именно.

* * *

На этот раз ему снилось, что его топят в ванне, наполненной разноцветной краской.

Языки краски, не перемешиваясь, затекали друг на друга, исходили тяжкой вонью, и Данилов знал, что непременно захлебнется, и даже чувствовал во рту холодную тягучую жижу, химический смертельный вкус. Он знал, что сзади стоит тот, кто заставит его наглотаться вязкого дерьма, кто не даст ему отступить, убежать, спастись, и он не может оглянуться, чтобы посмотреть, кто это, но почему-то для него это очень важно — знать, кто.

Озеро краски было все ближе и ближе, и желудок уже не помещался внутри тела, вылезал наружу, а Данилов все еще сопротивлялся, все еще пытался спастись, вывернуться, хотя отчетливо представлял себе, как глотает эту краску, потому что ему нечем дышать, как она затекает ему в легкие, выедает глаза и внутренности.

Кашляя, он сел на разгромленной постели.

Нет никакой ванны с краской. Никто не стоит за спиной с пистолетом и не заставляет его лезть в нее.

Он дома, в своей постели, в полной безопасности. Просто ему приснился кошмар. Ему часто снятся кошмары, и сейчас приснился.

Ничего страшного. У него не в порядке нервы. Он истерик и слабак. С этим вполне можно жить. По крайней мере, он почти научился.

Подушки валялись на полу. Одеяло сползало белым больничным краем. Где могут быть сигареты?

Свесив голову с кровати, Данилов внимательно рассмотрел пол. Сигарет не было. Он побросал за спину подушки, подтянул край одеяла и опять свесился.

Нет сигарет.

Данилов посмотрел на часы. Восемь утра, воскресенье.

Где в восемь часов утра в воскресенье он найдет сигареты?! Наверное, даже ночные ларьки у метро закрыты. Ларечники тоже должны когда-то спать.