Так всегда говорила мать. Из этого Данилов должен был сделать вывод, что он, Данилов, не талантливый, не работоспособный, не дисциплинированный и, следовательно, недостойный.
Олегу всегда было труднее, чем тебе, во много раз труднее. Он из самой обычной, простой семьи. Никто не создавал ему идеальных условий, как создавали тебе. Ему самому пришлось пробиваться, устраиваться, доказывать, что он ничуть, не хуже многих других. И он пробился и преуспел!
Данилов должен был сделать вывод, что он не пробился и не преуспел, хоть и был из очень непростой семьи.
Иногда ему казалось, что мать сожалеет о том, что ее сын Данилов, а не Тарасов. Если бы ее сыном был Тарасов, он бы не обманул ее надежд, не подвел ее, оправдал доверие, отработал вложенные в него силы и средства. Он очень хорошо смотрелся на сцене Большого зала консерватории, в окружении блестящих музыкантов, вдохновенный, отрешенный, погруженный в искусство. Мать смотрела бы на него и гордилась им, и отец не относился бы к нему как к постыдной ошибке.
Впрочем, так было всегда, и глупо в тысячный раз думать об этом.
— Мне звонила Светлана Сергеевна, — сообщил Олег, когда Данилов вернулся в машину и кинул на заднее сиденье блок «Мальборо», — у них прием в среду. Ты знаешь?
— Это странно, конечно, — сказал Данилов, — но я тоже приглашен.
— Да ладно тебе! — Машина вильнула, объезжая сугроб, как будто тоже воскликнула «ладно тебе!». — Что ты все подтекст ищешь там, где его нет! Конечно, тебя пригласили! Ты же их единственный сын.
Данилов промолчал.
— Слушай, Данилов, мне тоже никакого удовольствия не доставляет с тобой возиться. Просто Светлана Сергеевна просила меня…
— Возиться? — переспросил Данилов.
— Твоя мать просила меня встретиться с тобой и еще раз напомнить тебе, что в среду прием и ты обещал там быть, — отчеканил Олег, — это раз. Два — она просила меня уговорить тебя выступить на этом приеме.
Данилов так удивился, что перестал смотреть в окно и уставился на «друга детства».
— Как выступить? Что значит выступить?!
— Данилов, выступить значит выступить. Подойти к микрофону, взять его в руку и сказать несколько теплых слов своему отцу.
От одной мысли о том, что он выходит к микрофону и говорит «теплые слова», у Данилова взмок висок и шее под воротником стало горячо. Он потрогал висок и посмотрел на перчатку — на черных кожаных пальцах остался мокрый след.
— Я не могу, — пробормотал он в панике, — я не могу… к микрофону.
Олег посмотрел на него с высокомерной жалостью и отвернулся.
— Я говорил Светлане Сергеевне, что ты не захочешь, — сказал он, подчеркивая, что Данилов именно не захочет, — но она все равно просила. Ты же знаешь, как она мечтает, чтобы вы с отцом наконец-то…
Я не захочу.
Паника не отпускала. Постыдная, гадкая, трусливая паника. Когда Данилову было шестнадцать, паника его победила. Раз и навсегда. Шакалы питаются мертвечиной, так и паника грызла мертвого Данилова, зная, что сопротивляться он не в силах. У него нервы. Он слаб. Он ни на что не годен.
Я не смогу.
— Я не смогу, — повторил он вслух и посмотрел на Тарасова умоляюще, — я лучше тогда совсем не приду, Олег. Ты же знаешь, что я не могу говорить в микрофон. Да еще стоять на… — Слово «сцена» не выговорилось, застряло в Данилове, и Олег сжалился.
— Нет там никакой сцены. Нужно просто сказать в микрофон, что ты гордишься отцом, знаешь, сколько сил он вкладывает в свою работу, как ему помогает мать и что-то в этом духе. Данилов, хоть раз в жизни нужно показать родителям, что ты их тоже любишь.
— Тоже?
— Конечно, они тебя любят, и ты их любишь тоже, — произнес Олег с нажимом, — ну что ты из всего на свете делаешь проблемы!
Конечно, он делает проблемы из всего на свете. Он и есть самая большая проблема своих родителей.
Самое главное — мать так до сих пор и не поверила в то, что тогда он на самом деле не смог больше играть. Она считала, что он просто притворялся.
Притворялся, чтобы доставить ей боль и унижение. И еще, чтобы увильнуть от занятий, которые были ему не по силам, потому что он оказался лентяем. Лентяем и тряпкой.
«Ты должен взять себя в руки. Ты просто распускаешься, Андрей! Человек должен контролировать свои поступки».
Теперь она прислала Олега для того, чтобы он взял Данилова в руки. Раз уж ее сын сам не может.
— Олег, я не стану выступать с микрофоном, даже если там нет… сцены. Я не могу. Ты прекрасно это знаешь. Ты можешь позвонить матери и сказать, что ты меня не уговорил, вот и все. На тебя она не обидится.
— Она хочет, чтобы все знали, что нет никакой ссоры и что все нормально, — пробормотал Тарасов, сосредоточенно глядя на дорогу. — Вы же почти не общаетесь! Ты что, думаешь, тусовке это неизвестно?
— Мне наплевать на тусовку, — ровным голосом сказал Данилов. Паника чуть отпустила его, но совсем не убралась. Данилов чувствовал ее, свернувшуюся кольцами, — удав приберегал жертву на ужин, только чуть придушил и отпустил, контролируя, однако, каждое ее движение.
— Тебе наплевать, а им нет! Твой отец — мировая знаменитость, гений, бог знает кто! Он в России бывает раз в год, а может, и реже! Хоть раз в год ты можешь обойтись с ним по-человечески?!
— Нет, — ответил Данилов холодно, — не могу.
И они замолчали.
— Ну и черт с тобой, — выпалил наконец Тарасов, — ну и звони сам и говори, что выступать не хочешь. Я звонить не буду.
— Я не могу, — повторил Данилов, понимая, что это ничего не изменит, — я не могу выступать. Моя мать об этом отлично знает.
— Она считает, что ты должен взять себя в руки.
— Я пытался, — сказал Данилов и откашлялся, — но не смог. И сейчас не смогу.
— Тогда скажи ей об этом сам.
— Она меня ни о чем не просила.
— Она поручила мне попросить тебя. Ты что? На самом деле ничего не понимаешь?! Она ни за что не станет просить тебя сама. Она такая же гордая, как ты, Данилов.
От его гордости ничего не осталось, когда он стоял голый посреди комнаты, а медицинские светила качали головами и сочувствовали его матери.
— Зря ты так, — помолчав, сказал «друг детства», — родителей, особенно таких, как твои, нужно любить и лелеять.