— Вы, стало быть, не считаете меня счастливой?
— Вам трудно было бы стать счастливой с таким человеком, как Босир. Олива вздохнула.
— Да, я отнюдь не счастлива, — сказала она.
— Но если вы его не любите, бросьте его.
— Нет.
— Но почему же?
— Потому что если бы я скоро его бросила, я пожалела бы об этом. Пожалела бы о том шуме, который он поднимает вокруг меня.
— Я должен был бы догадаться об этом. Вот что значит провести молодость среди людей молчаливых!
— Вам известна моя молодость?
— Прекрасно известна.
— Ах, вы мой дорогой! — смеясь и покачивая головою, с недоверчивым видом произнесла Олива.
— Так поговорим же о вашей молодости, мадмуазель Николь?
— Что ж, поговорим, но предупреждаю вас, что не подам вам ни одной реплики.
— Я не коснусь вашего детства — это время не идет в счет нашей жизни; я начну с вашей юности, с того мгновения, когда вы обнаружили, что Бог вложил в вас сердце для того, чтобы вы любили.
— Чтобы я любила кого-то?
— Чтобы вы любили Жильбера.
При этом имени дрожь пробежала по всему телу молодой женщины, и голубое домино почувствовало, как задрожала ее рука.
— Боже мои! Откуда вы это знаете? — спросила она. Внезапно она остановилась, с непостижимым волнением устремив взгляд сквозь маску на голубое домино. Голубое домино промолчало.
Олива иди, вернее, Николь вздохнула.
— Ах, сударь! — сказала она. — Вы сейчас произнесли имя, которое вызывает у меня столько воспоминаний!.. Так вы знали Жильбера?
— Раз я заговорил с вами о нем, значит, я его знал.
— Увы!
— Славный парень, клянусь честью!.. Вы любили его?
— Да, да; вам известны самые страшные тайны, сударь! — вздрогнув, отвечала Олива. — А теперь…
Она посмотрела на незнакомца так, словно могла читать по его лицу сквозь маску.
— А что с ним сталось теперь? Голубое домино хранило молчание.
— Прошу вас, — почти умоляюще настаивала Николь, — скажите мне; что сталось с Жильбером? Вы молчите, вы отворачиваетесь… Быть может, воспоминание о нем оскорбляет вас, удручает?
В самом деле: голубое домино не только отвернулось, но и поникло головой, словно груз воспоминании был чересчур тяжел для него.
— Когда Жильбер любил мадмуазель де Таверне… — произнесла Олива.
— Имена называйте лоташе, — перебило ее голубое домино. — Разве вы не обратили внимание, что я их и вовсе не называю?
— Когда он так любил ее, — со вздохом продолжала Олива, — что каждое дерево в Трианоие звало об этой любви…
— О! — произнесло голубое домино; мягкое покачивание головы выдавало улыбку, появившуюся под маской. — О вас, о Жильбере и еще об одной особе мне известно все, что может быть известно вам самой, милое дитя мое!
— Скажите мне откровенно: что сталось с Жильбером? — Разве вы не слыхали, что он умер?
— Да, но…
— Так вот: он умер.
— Умер? — с недоверчивым видом переспросила Николь.
Внезапно она содрогнулась так же, как и в первый раз.
— Ради Бога, сударь, — сказала она, — окажите мне услугу!
— Две, десять — сколько вам будет угодно, дорогая Николь!
— Снимите маску!
— Здесь это невозможно.
— Вы боитесь, что я вас узнаю!
Голубое домино больше не заставило себя упрашивать; оно направилось в темное место, которое указала ему молодая женщина, и, очутившись там и отвязав маску, показало свое лицо Оливе, — та с минуту пожирала его взглядом.
— Увы, нет! — топая ногой и вонзая ногти в ладони, сказала она. — Увы, нет, это не Жильбер!
— А кто же я?
— Не все ли мне равно, раз вы — не он?
— С сегодняшнего дня, дорогая Олива, — вы видите, что я оставляю в покое Николь, — с сегодняшнего дня, дорогая Олива, перед вами открывается все ваше будущее — счастливое, богатое, блестящее.
— Вы так думаете?
— Да, если вы и впрямь решились на все, чтобы с моей помощью достичь цели.
— О, на этот счет будьте спокойны!
— Только не надо больше вздыхать так, как вы вздохнули сейчас.
— Поговорим о том, о чем вам желательно.
— Почему вы убежали с Босиром?
— Потому что я хотела покинуть Трианон, и должна была бежать с кем-нибудь. Я не могла больше оставаться для Жильбера крайним средством, презираемой заменой.
— Десять лет верности из-за гордыни, — заметило голубое домино. — О, как дорого вы заплатили за свое тщеславие!
Олива расхохоталась.
— Я прекрасно понимаю, над чем вы смеетесь, — серьезно произнес незнакомец. — Вы смеетесь над тем, что человек, который утверждает, будто ему известно все, обвиняет вас в том, что вы десять лет хранили верность, тогда как вы и не подозреваете, что вас можно обвинить в подобной глупости. Боже мой! Раз речь зашла о физической верности, милая девушка, то я знаю, о чем я должен теперь говорить. Да, я знаю, что вы вместе с Босиром были в Португалии, что вы провели там два года, что после этого вы уехали в Индию, уже без Босира, с капитаном фрегата, который прятал вас у себя в каюте и который позабыл вас в Шандернагоре, на материке, когда возвращался в Европу. Я знаю, что у вас было два миллиона рупий на расходы в доме одного набоба, который держал вас за тремя решетками. Я знаю, что вы бежали. Я знаю, наконец, что, разбогатев, — вы унесли с собой два браслета с мелким жемчугом, два брильянта и три крупных рубина, — вы вернулись во Францию, в Брест, и там, при высадке в гавани, ваш злой гений снова привел к вам Босира, и тот едва не упал в обморок, когда узнал в вас, смуглой и исхудавшей, вернувшуюся во Францию бедную изгнанницу!
— Но кто же вы такой. Боже милостивый? — произнесла Николь. — Откуда вы все это знаете?
— Я знаю, наконец, что Босир увез вас, доказал вам, что он вас любит, продал ваши драгоценности и довел вас до нищеты… Я знаю, что вы его любите, что, во всяком случае, вы так говорите и что, раз любовь является источником всех благ, вы должны быть самой счастливой женщиной в мире.
Олива опустила голову, закрыла лицо рукой, и сквозь пальцы этой руки были видны две слезы, скатившиеся из глаз.
— И эту женщину, такую гордую и такую счастливую, вы сегодня вечером купили за пятьдесят луидоров! — сказала она.
— Вы стоите гораздо дороже, и я докажу вам это. О, не отвечайте мне — ведь вы ничего не понимаете... а кроме того… — прибавил незнакомец, склонившись в сторону от Оливы.