Якобинцы перетрусили.
И без того бледный Робеспьер, это, как его именовали, олицетворение добродетели, воплощение философии Руссо, стал мертвенно-зеленым. Осторожный аррасский депутат попытался улизнуть, но не сумел: его силой заставили остаться и разделить общую участь. А участь эта ужасала его.
Якобинское общество заявило, что оно не имеет касательства к поддельным и фальсифицированным печатным произведениям, приписываемым ему, что оно вновь поклянется в верности Конституции и обязуется подчиняться декретам Национального собрания.
Едва успели сделать это заявление, с улицы по старинному монастырскому коридору донесся сильный шум.
Слышался смех, крики, возгласы, угрозы, пение. Якобинцы испуганно слушали, надеясь, что толпа эта следует к Пале-Роялю и пройдет мимо.
Увы! Шумная толпа остановилась у низкой темной двери, выходящей на улицу Сент-Оноре, и некоторые из якобинцев, усугубляя страх, царивший в собрании, закричали:
— Это наемные гвардейцы, вернувшиеся с Марсова поля! Они требуют разнести здание из пушек!
К счастью, у всех входов были предусмотрительно поставлены солдатские караулы. Они не позволили разъяренному, опьяневшему от пролитой крови отряду совершить новое кровопролитие. Якобинцы и зрители потихоньку выбрались из монастыря, причем исход этот занял не слишком много времени: якобинцев, как мы уже упоминали, было не больше сорока, а зрителей около сотни.
Г-жа Ролан, побывавшая в тот день всюду, находилась среди зрителей.
Она рассказала, как один из якобинцев при вести, что наемные гвардейцы вот-вот ворвутся в зал, до того перепугался, что вскочил на трибуну для женщин.
Г-жа Ролан пристыдила его за трусость, и он вернулся в зал.
Тем временем актеры и зрители потихоньку выскальзывали через приоткрытую дверь.
Ушел и Робеспьер.
С секунду он пребывал в нерешительности. Направо повернуть или налево? Идти к себе — значит, налево; Робеспьер, как известно, жил в Сен-Клод, но тогда придется пройти через ряды наемной гвардии.
Поэтому он предпочел отправиться в предместье Сент-Оноре и попросить приюта у жившего там Петиона.
Он повернул направо.
Робеспьеру очень хотелось остаться незамеченным, но как это было сделать в его оливковом фраке, воплощении гражданской безупречности, — полосатый фрак он надел гораздо позже — с очками, свидетельствующими, что сей доблестный патриот до срока испортил себе зрение в ночных бодрствованиях, с его крадущейся походкой то ли лисицы, то ли хорька?
Не успел он пройти по улице и двух десятков шагов, как прохожие заметили его и стали показывать друг другу:
— Робеспьер!.. Ты видел Робеспьера!.. Вон Робеспьер!..
Женщины останавливались, молитвенно складывая руки: женщины очень любили Робеспьера, который во всех выступлениях старался выказать чувствительность своего сердца.
— Как! Неужели это сам господин де Робеспьер?
— Он самый!
— Где он?
— Вон. Видишь этого худого человека в напудренном парике, что из скромности пытается проскользнуть незамеченным?
Робеспьер старался проскользнуть незамеченным вовсе не из скромности, а от страха, но кому бы пришло в голову сказать, что добродетельный, неподкупный Робеспьер, народный трибун, струсил?
Какой-то человек чуть ли не в лицо ему заглянул, чтобы убедиться, вправду ли это Робеспьер.
Не зная, с какой целью этот человек приглядывается к нему, Робеспьер еще глубже надвинул шляпу.
А тот убедился, что перед ним действительно вождь якобинцев.
— Да здравствует Робеспьер! — завопил он.
Робеспьер предпочел бы встретиться с врагом, нежели с таким другом.
— Робеспьер! — закричал еще один фанатик. — Да здравствует Робеспьер!
Если уж нам так нужен король, пусть он станет им.
О бессмертный Шекспир! Цезарь мертв, его убийца «пусть станет Цезарем»!
Если кто-то когда и проклинал свою популярность, то это был Робеспьер.
Вокруг него собралась большая группа, его уже хотели с триумфом понести на руках.
Он бросил испуганный взгляд направо, налево, ища открытую дверь, какой-нибудь темный переулок, чтобы убежать, скрыться.
И тут он почувствовал, как его взяли за руку и потащили в сторону, и чей-то дружеский голос тихо произнес:
— Идемте!
Робеспьер подчинился, позволил увести себя; за ним закрылась дверь, и он увидел, что находится в мастерской столяра.
Столяру было от сорока двух до сорока пяти лет. Рядом с ним стояла жена, а в задней комнате две дочери, одна пятнадцатилетняя, другая восемнадцатилетняя, накрывали стол для ужина.
Робеспьер был страшно бледен; казалось, он вот-вот лишится чувств.
— Леонора, стакан воды! — велел столяр.
Леонора, старшая дочка, дрожащей рукой поднесла Робеспьеру стакан.
Вполне возможно, что губы сурового трибуна коснулись руки м-ль Дюпле.
Дело в том, что Робеспьер оказался в доме столяра Дюпле.
Покуда г-жа Ролан, понимающая, какая опасность грозит главе якобинцев, ждет его в Сен-Клод, чтобы предложить убежище у себя, оставим Робеспьера, который пребывает в полной безопасности у семейства Дюпле, ставшего вскорости его семейством, и вернемся в Тюильри.
И на этот раз королева ждала, но поскольку ждала она не Барнава, то находилась не в комнатах г-жи Кампан, а в своих покоях, и не стоя, держась за ручку двери, а сидя в кресле и подперев подбородок рукой.
Она ждала Вебера, которого послала на Марсово поле и который все видел с холма Шайо.
Чтобы отдать справедливость Марии Антуанетте, чтобы сделать понятнее ненависть, которую, как утверждали, она питала к французам и за которую ее так упрекали, мы, рассказав, что она вынесла при возвращении из Варенна, расскажем, что она вынесла после возвращения.
Историк может быть пристрастным, мы же являемся всего лишь романистом, и пристрастность для нас недопустима.
После ареста короля и королевы весь народ жил одной только мыслью: однажды сбежав, они способны сбежать снова и на сей раз вполне могут оказаться за границей.
Королева же вообще в глазах народа выглядела колдуньей, способной, подобно Медее, улететь из окна на колеснице, влекомой парой драконов.
Подобные подозрения живы были не только среди народа, к ним склонялись даже офицеры, приставленные охранять Марию Антуанетту.
Г-н де Гувьон, который упустил ее, когда она бежала в Варенн, и любовница которого, служительница гардеробной, донесла про поездку к Байи, заявил, что снимает с себя всякую ответственность, если к королеве будет иметь право входить какая-либо другая женщина, кроме г-жи де Рошрель; так звали, как помнит читатель, эту даму из гардеробной.