Перед лестницей, ведущей в покои королевы, он велел повесить портрет г-жи де Рошрель, чтобы часовой мог свериться по нему, та или не та женщина направляется наверх, и не пропускал никого другого.
Королеве сообщили об этом, она тотчас отправилась с жалобой к королю.
Людовик XVI не поверил услышанному и спустился вниз, чтобы убедиться, правда ли это. Оказалось, правда.
Король пригласил г-на де Лафайета и потребовал убрать портрет.
Портрет убрали, и камеристки королевы вновь получили возможность прислуживать ей.
Но взамен этого унижения было придумано другое, не менее уязвляющее королеву: офицеры батальона, который нес караул в салоне, смежном со спальней королевы и именовавшемся большим кабинетом, получили приказ все время держать открытой дверь в спальню, чтобы постоянно иметь королевское семейство под присмотром.
Как-то король случайно закрыл дверь.
Дежурный офицер тотчас же открыл ее.
Король вновь закрыл ее.
Офицер же, снова открыв ее, объявил:
— Государь, дверь закрывать бесполезно: сколько раз вы ее закроете, столько раз я ее открою. Таков приказ.
Дверь осталась открытой.
Офицеры позволили закрывать двери, только когда королева одевается или раздевается.
Чуть только королева оделась или легла в постель, дверь распахивалась.
Это было невыносимо.
Королеве пришло в голову поставить кровать горничной рядом со своей, чтобы та находилась между нею и дверями.
Полог кровати горничной являл собой заслон, за которым королева могла одеваться и раздеваться.
Однажды ночью дежурный офицер, видя, что горничная спит, а королева бодрствует, воспользовался этим и подошел к королевской постели.
Королева взглянула на него так, как могла взглянуть лишь дочь Марии Терезии, когда видела, что кто-то недостаточно почтителен с нею, но отважный офицер, которому и в голову не приходило, что он проявляет непочтение к королеве, ничуть не испугался, а, напротив, посмотрел на нее с жалостью, которую королева сумела почувствовать.
— Государыня, — обратился он к ней, — раз уж мы с вами сейчас одни, я дам вам несколько советов.
И тут же, не интересуясь, желает ли королева слушать его, он объяснил ей, что бы сделал, будь он на ее месте.
Королева, которая с гневом смотрела на него, когда он подходил, услышав его вполне добродушный тон, позволила ему говорить, а потом уже слушала с глубокой печалью.
Но тут проснулась горничная и, увидев у постели королевы мужчину, вскрикнула и хотела позвать на помощь.
Королева остановила ее:
— Нет, Кампан, позвольте мне послушать, что говорит этот господин…
Он хороший француз, и, хотя заблуждается, как многие другие, относительно наших намерений, его слова свидетельствуют о неподдельной преданности королю.
И офицер высказал королеве все, что собирался сказать.
До отъезда в Варенн у Марии-Антуанетты не было ни одного седого волоса.
В ночь, последовавшую за описанной нами сценой между ею и Шарни, она почти вся поседела.
Заметив эту печальную метаморфозу, королева горько улыбнулась, отрезала прядь волос и послала ее в Лондон принцессе де Ламбаль, сопроводив такой запиской:
«Поседели от горя!»
Мы явились свидетелями того, с каким нетерпением она ожидала Барнава; мы знаем, какие он питал надежды, однако ему стойло большого труда заставить королеву разделить его надежды.
Мария-Антуанетта боялась сцен насилия; до сих пор все они оборачивались против нее; свидетельство тому — 14 июля, 5 — 6 октября, арест в Варение.
До Тюильрийского дворца донесся роковой залп на Марсовом поле; сердце королевы отчаянно забилось. Путешествие в Варенн в конце концов оказалось для нее весьма поучительным. До сих пор Революция не выходила, по ее мнению, за рамки системы г-на Питта, за пределы интриги герцога Орлеанского; ей казалось, что Париж попал в руки каких-то негодяев; в разговоре с королем она говорила: «Наша славная провинция!»
И вот она увидела провинцию: провинция была настроена еще более революционно, чем Париж!
Национальное собрание устарело, оно было слишком болтливым и дряхлым и не могло взять на себя смелость исполнить обязательства, принятые Барнавом от имени Собрания; кроме того, не доживало ли Учредительное собрание последние дни? Поцелуй умирающего пугал королеву!
Как мы уже сказали, королева беспокойно ожидала возвращения Вебера.
Дверь отворилась; она бросила в ту сторону торопливый взгляд, но вместо добродушной расплывшейся физиономии своего молочного брата увидела строгое и холодное лицо доктора Жильбера.
Королева не любила этого роялиста, до такой степени горячо проповедовавшего конституционные теории, что она считала его республиканцем; однако она испытывала к нему некоторое уважение; она не стала бы посылать за ним в трудную минуту, но когда он оказывался рядом, она подпадала под его влияние.
При виде доктора она вздрогнула.
Она не видела его с того самого вечера, как вернулась из Варенна.
— Это вы, доктор? — прошептала она. Жильбер поклонился.
— Да, ваше величество, — молвил он, — это я… Я знаю, что вы ждали Вебера; однако новости, которые вы ожидаете услышать от него, могу вам сообщить я и с еще большими подробностями. Вебер наблюдал за всем со стороны Сены, откуда не было видно бойни; я же, напротив, находился в самой гуще.
— Что же там произошло, сударь? — спросила королева.
— Большая беда, ваше величество: партия двора одержала победу!
— И вы называете это несчастьем, господин Жильбер?
— Да, потому что победа была одержана страшными средствами, раздражающими победителя, а иногда и склоняющими его на сторону побежденного!
— Да что же все-таки произошло?
— Лафайет и Байи стреляли в народ; таким образом, и тот и другой не могут отныне вам служить.
— Отчего же?
— Они лишились популярности.
— А что делал народ, в который стреляли?
— Подписывал петицию, требующую низложения.
— Низложения кого?
— Короля.
— И вы полагаете, что в него не надо было стрелять? — сверкнув глазами, спросила королева.
— Мне кажется, лучше было бы попробовать его убедить, нежели расстреливать.
— В чем убедить?
— В искренности короля.
— Но король искренен!
— Прошу прощения, ваше величество… Я виделся с королем третьего дня; весь вечер я пытался дать ему понять, что истинные его враги — это его братья, принц Конде и эмигранты. Я на коленях умолял короля прекратить с ними всяческие сношения и искренне принять Конституцию, правда, пересмотрев те статьи, применение коих в действительности не представляется возможным. Король со мной согласился, — так мне, во всяком случае, показалось, — и был настолько любезен, что дал мне слово, что между ним и эмиграцией все кончено; а после нашего разговора, ваше величество, король подписал сам и заставил подписать вас письмо к брату, графу Прованскому, в котором он передает ему свои полномочия для ведения переговоров с императором Австрийским и королем Прусским…